В путь с “Посохом”

- Лоренс Иванович, вы - авангардист, но думаю, что и вам приходилось когда-либо писать музыку на заказ. Я права?

- Приходилось писать и по заказу тоже, я к этому отношусь так же, как относились композиторы, жившие и в нашем, и в прошлом, и в позапрошлом веке. Например, Чайковский говорил, что всегда писал по заказу, и утверждал, что заказчики будили его фантазию. Вы знаете, балеты ему заказывал Петипа. Прокофьев писал по заказу, глава нынешнего авангарда Владимир Екимовский пишет по заказу. Разницы большой нет. Твои собственные побуждения к написанию от заказа ничем не отличаются. Может быть, при заказе оговариваются сроки. Больших денег за современную музыку не платят, у нас не шоу. Иногда наша музыка называется авангардной, но я ее такой не считаю, потому что музыка пишется для публики, а публика избирается в связи с направлением творчества.

- Кто сейчас вам заказывает музыку?

- Прежде всего зарубежные компании к фестивалям. Но может заказать и ансамбль современной музыки, особенно для выступлений за границей.

- Кстати о загранице. Вы были диссидентом...

- Это так говорилось! Диссидент - это инакомыслящий. А я про себя говорил, что я - просто мыслящий. В нашей стране так было, что кто мыслит, тот и диссидент. Такая была страна. Почему было такое гонение на формалистическую музыку, которая народу, собственно, не нужна? А только потому лишь, что она заставляет мыслить. А мыслить было не нужно, надо было идти вперед к коммунизму. Так было во многие времена, например, датский философ Кьеркегор заявил, что человеку дана такая неоценимая возможность мыслить, он же, глупец, требует свободы выражения, за что очень часто лишается самого аппарата мышления.

- Не было желания уехать за границу, композитору это проще, язык можно знать лишь на бытовом уровне?

- Могу ответить словами одного из романсов Таривердиева: “ Я такое, я такое дерево...”. Дерево, если его пересадить в другую почву, оно, если и приживется, то многое теряет. Я родился в Казани, это моя почва. Мой класс композиции в музыкальной школе разросся, в нем есть и русские, и татары, потому что наша родина всех нас питает. Ребята пишут ту и другую музыку. Но за границей я часто исполняюсь - в Японии, Германии, Голландии. Звучат органные сочинения, в костелах в Америке их, например, исполняют. В последнее время я написал духовные песнопения на канонические тексты православных молитв. Их очень ценят за рубежом, их там называют “сакраль мюзик рашен ортодоксаль”. В России они тоже звучали, мой концерт в БКЗ открывался духовными песнопениями, их замечательно исполнил хор Крестовоздвиженского собора. Микрохор “Кафедра” исполнял одно из моих духовных песнопений на конкурсе в Голландии и получил первую премию. Звучали мои сочинения и в Санкт-Петербурге, в Александро-Невской лавре, некоторые произведения включены в праздничный обиход Православной церкви.

- Я попросила бы вас рассказать немного о вашем доме на Свердлова, где собирались очень интересные люди.

- Дом был очень знаменитый. Два брата учились на филфаке КГУ, у них была масса знакомых, среди них - поэты и музыканты. Незаметно образовалось поэтическое сообщество имени Хлебникова, мы тогда увлеклись ренессансом новой поэзии. Общество существовало с 1973 по 1985 год, потом после перестройки необходимость в нем отпала, все библиотечные фонды были открыты, книги стали доступны. Но на смену этому обществу пришло другое - философский клуб “Восхождение”. В доме был зал, где мы и собирались, даже московские поэты к нам приезжали. Юлия Каспина создала эмблему нашего “Посоха” - одуванчик. Мама была домохозяйкой, папа - служащий. Но музыкальные корни были: мама была членом ОСОВИАХИМА и играла в оркестре на трубе, а папа в детстве пел на клиросе. Моя встреча с музыкой состоялась, когда родители купили патефон и пластинки, потом я сам сконструировал балалайку, отец увидел это и купил мне настоящую, потом купил скрипку. Я играл на них до поступления в музыкальное училище, куда меня приняли без окончания музыкальной школы.

- Свое первое сочинение вы помните?

- Как же я могу его не помнить? Благодаря ему поступил в музыкальное училище. Сидя на бревнышке, написал “Марш строителей”, даже партитурной бумаги у меня не было. Я пришел к гениальному педагогу Арнольду Бренингу, это была легенда, он массу всего помнил наизусть. Он сказал: “Вполне профессионально”, - и допустил меня до экзаменов. За четыре года я прошел курс одиннадцати лет обучения. Потом без экзаменов меня приняли в консерваторию.

- Вы - ученик Альберта Лемана, как и большинство композиторов, составляющих славу нашей современной музыки, - Любовский, Белялов, Трубин, Губайдулина. В чем заключалась школа Лемана?

- В расширении видения. Он не учил сочинять. И многие его ученики, которые позже стали преподавать, взяли это на вооружение. Он раскрывал кругозор и ставил человека перед таким интересным фактом, что его собеседник удивлялся. Он учил удивлению. Он раскрывал музыку от столпов нововенской школы до народной музыки. Мы видели, что народная музыка интересна и интересна ее модификация. Он позволял каждому студенту делать то, что он хочет. И хотя его учеников называли “лемонятами”, они были свободны. Но больше я учился у Юрия Виноградова, он открыл мне всю глубину не только музыки, но и поэзии, познакомил меня с Пастернаком. Однажды я услышал по радио, кажется, это была радиостанция “Свобода”, что “сегодня умер величайший поэт современности Борис Пастернак, Россия обошла его смерть молчанием”. Я немедленно спросил Юрия Васильевича, знает ли он такого. Он мне ответил, что стыдно спрашивать, знает ли он этого великого поэта. И дал мне бесценную книгу его стихов, которые я начал переписывать и, переписывая, выучил наизусть. С тех пор и помню. А Леман мне сказал, что единственное, что он может для меня сделать, - это не мешать. А очень многие педагоги мешали студентам, особенно в Москве и Питере. Поэтому я смог написать у него додекафоническую вторую сюиту для фортепиано, двенадцать тонов, изобретенные Шенбергом. Леман мне в этом не мешал, хотя мог бы запретить, дать задание. Но он за это поплатился, потому что когда проведали, что некоторые его ученики работают в технике додекафонии, то в Москву полетела телеграмма: Казань - это рассадник чуждой идеологии. Было расследование, и Леман уехал.

- Помимо музыки вы занимаетесь и философией...

- Философия появилась в моей жизни раньше. Мы с отцом спорили до хрипоты по философским проблемам, мама еле нас останавливала. А вот поэзия и музыка шли бок о бок, и неизвестно, что для меня главнее. Моя докторская посвящена проблеме субстанции времени, она называется “Становление реальности как акт овеществления субстанции времени”.

- Не могу вас не спросить о знакомстве с Константином Васильевым.

- Я познакомился с ним из чисто корыстных побуждений. У него была пластинка с записью концерта Шенберга. Он был меломан, причем слушал самые радикальные музыкальные направления. Он знал такие имена, которые даже не все композиторы слышали. Нас познакомили, я дал ему записи своих сочинений, оказалось, что Костя уже знал их: мой струнный квартет, мои запрещенные “Струи мигов” на стихи Хлебникова. Он дал мне несколько своих графических листов. Потом это знакомство перешло в длинные разговоры.

- Каким он был в общении?

- Он был немного похож на Сальвадора Дали, когда бывал в кругу не очень знакомых людей, вел себя экстравагантно, эпатировал. Он, например, иногда продавал свои работы по сантиметрам. Говорил, что сколько сантиметров, столько и денег клади. Однажды у покупателя не хватило денег, он подошел и отрезал ему то количество сантиметров, что приходилось на эту сумму. С друзьями Васильев был нежен и адекватен во всех отношениях.

- Не избежать вопроса, над чем вы сейчас работаете?

- Занимаюсь подготовкой к изданию своих сочинений.