Полина ДАШКОВА: “Самый мощный детектив - история пореволюционной России”

-И вряд ли будет. В классическом английском детективе совершенно другой тип героя: сыщик находится над схваткой, о нем почти ничего не известно. Что мы знаем о мисс Марпл? Старая дева. Вяжет. А попробуйте русскому читателю сказать, что героиня - старая дева, и не объяснить почему. У нас другая традиция, а писатель работает в традиции, зависит от традиции, даже если уходит от нее.

- Ваш первый роман вышел десять лет назад...

- Писать я начала еще раньше, лет в шесть, а десять лет назад мне просто захотелось написать детективный роман. Писала, чтобы позабавить близких мне людей, и в какой-то момент эта моя аудитория, которой я читала вслух каждую главу, стала меня пытать: “а дальше что?”.

- Как складывались взаимоотношения с издателями?

- Пороги не обивала. Просто взяла телефонный справочник и стала обзванивать издательства - те, что заметнее. В одном мне сказали: “Приходите хоть сегодня, хоть завтра”. Я принесла рукопись, отпечатанную на машинке, изрезанную, склеенную. В комнате, до потолка заваленной стопками рукописей, очень интеллигентный, безумно уставший человек сказал: “Если месяца через три мы вам не позвоним, забирайте”. Позвонили через три дня: “Срочно приезжайте подписывать договор”. Попросили дописать страниц пятьдесят, что я с удовольствием сделала.

- Издатели на вас не давят?

- Что писать - мне диктовать невозможно. Единственная уступка, на которую согласилась, - псевдоним. И не могу сказать, что жалею об этом, хотя здесь, в России, приходится по сто раз объяснять про псевдоним - что, зачем... На Западе никто не считает возможным задавать подобный вопрос: это твой выбор, псевдоним для писателей - обычное дело.

- А сроки? Ваши романы выходят сравнительно редко.

- По срокам - да, давили. Звонили раз в две недели, спрашивали, на какой я странице, торопили, предупреждали, что если я не буду выдавать минимум три романа в год - вылечу с рынка, потому что никому не интересен автор, пишущий редко. Когда удавалось писать, о’к - я писала быстро. Но в конвейерном ритме жить нельзя. Писатель - не машина, а живой человек. Иногда надо остановиться и подумать, куда двигаться дальше, надо работать с материалами. Чтобы писать, надо очень много всего делать дополнительно. Начиная с того, что автору надо думать. И заканчивая тем, что иногда приходится переписывать страницу или главу по пять-шесть раз. Пока не появится ощущение того, что это именно то, что я хотела сказать, остановиться, махнуть рукой: “ай, ладно, лишь бы скорее!” не могу.

- Требования к сюжету вам предъявляли?

- Нет, тут издатели ко мне не приставали. Правда, когда я закончила роман “Никто не заплачет”, позвонил издатель: “Все отлично, но почему миллион фальшивый? Это не годится для хеппи-энда”. - “Ворованный миллион не может не быть фальшивым, если нужен другой хеппи-энд, обращайтесь к другим писателям”. Никакого диктата не терплю. Как пишу, так и пишу.

- Вы начинали как поэт. Этот опыт вам не мешает?

- В писательской профессии любой опыт на пользу. Поэзия оттачивает чувство ритма, чувство слова, умение убрать лишнее. Помните, у Набокова в “Даре” стихи героя названы “маленькими романами”? Мне кажется, я превращаю в большой роман тот же комплекс ощущений, который вкладывала раньше в маленькое стихотворение.

- Есть писатели, которые стали для вас планкой, образцом?

- “Образцовых” авторов нет. Есть любимые, те, кого считаю своим тылом. Когда мне плохо, помогает Пушкин. Бунин. Чехов... Так я могу пройтись по всей русской литературе. Легче сказать, кого я не перечитываю.

- Кого?

- Раньше я всех уверяла, что не стану перечитывать Горького, а сейчас как раз перечитываю, потому что во второй части моего последнего романа “Источник счастья” действуют люди, психология которых отчасти отражена в творчестве Горького. Он - выразитель того мышления, которое угробило Россию. Сказать, что Горький - человек лживый, нельзя. Бездарный? Нет! Но так случилось, что его жизнь, его компромиссы с самим собой стали намного интереснее того, что он написал. Горький не мог не знать, кто такие большевики, кто такой Ленин, и тем не менее пытался найти логику в происходящем. Когда он просил Ленина о ком-то, никогда не апеллировал к таким понятиям, как сострадание и гуманизм. Потому что понимал: для большевиков этих вещей не существует, поэтому пытался убедить в том, что сохранить того или иного человека полезно. За всем этим сразу встают личности, эпоха...

- В “Источнике счастья” действие происходит в 1916 - 1918 годах. Вам хотелось бы оказаться в этом времени?

- Можно сказать, что я там живу. В 1916 - 1918-м еще ничего, а дальше действие будет развиваться с 18-го по 40-й, и я каждое утро благодарю Бога, что родилась значительно позже. Это время я знала по рассказам прабабушек и всегда чувствовала, что рано или поздно приду к тому, чтобы попытаться переосмыслить случившуюся трагедию. По сути, историю России тех лет можно назвать гибелью Помпеи. Гибелью цивилизации. Если посмотреть на это время со стороны, то все происходящее кажется необъяснимым, и я не успокоюсь, пока не найду приемлемое для меня объяснение. Но я писатель, и мне привычнее находить объяснение с помощью логики сюжета, действий персонажей.

- Вы сразу выходите из атмосферы законченного романа?

- Нет, мне трудно возвращаться в обычную жизнь. Трудно расставаться с героями, хотя сквозных у меня нет. Работая над “Источником счастья”, я поняла, что не могу остановиться, и написала “продолжение следует”, о чем сейчас очень жалею. Многим кажется, что я напишу продолжение за неделю-две, и ко мне постоянно пристают: “Когда? Когда?”

- И когда?

- Думаю, что в ноябре - декабре, не раньше. В описываемом периоде слишком много тайн. Не разгадав их, не могу двигаться дальше. Например, было ли покушение на Ленина? То, что стреляла не слепая, сумасшедшая Каплан, - очевидно. Но были пули или нет? Это важно, поскольку моему герою, врачу Свешникову, придется консультировать вождя, и от того, в каком состоянии находился Ленин, зависит дальнейший сюжет романа. Мне кажется, такого количества тайн, как в российской истории, больше нет нигде. Документы фальсифицировались так, что установить истину невозможно. О Ленине написано очень много, но 90% из этого - мифы: например, есть три-четыре варианта показаний шофера Ленина Гиля. Более мощного, завораживающего, действующего как наркотик детектива, чем история России этого периода, нет. Но чем больше я погружаюсь в архивные разыскания, тем больше понимаю, что знаю очень мало: есть еще эти свидетели, еще этот человек мог видеть, а если видел - почему не написал, а если написал - почему так? Я должна знать, сидели в Ленине пули или нет.

- Вы имеете право на вымысел.

- Да. Но сидели пули в Ленине или нет, я должна знать точно.