Лев ДОДИН: “Ненавижу премьеры!”

- Лев Абрамович, в субботу я смотрела “Братьев и сестер” и поразилась той энергетике, которую актеры сохраняют до конца спектакля. Как такое возможно?

- Если бы знать, если бы знать... При всей физиологической сложности спектакль доставляет им удовольствие, это очень важная составляющая, потому что если была бы только мука, ее выдержать столько часов было бы невозможно. Любое творчество и трата сил, и их самогенерация. Вопрос в другом: откуда берется радость? Радость, мне кажется, берется от некой веры, что ты занимаешься чем-то осмысленным и важным. От интереса к смыслу того, что ты делаешь. И от того, что ты чувствуешь интерес других. Любовь, ненависть, сытость, голод - вот чему посвящены “Братья и сестры”. Искусство должно заниматься этими категориями, когда же, занимаясь ими, оно уходит в сторону антигуманности, то искусством быть перестает. Тогда, по-моему, вязнет и тухнет энергетика. В связи с поисками этих смыслов ведется большая работа. Энергетика - вещь тренируемая. Хотя повседневная работа в этом спектакле - она дорого дается. Это только кажется, что людям интересно только то, что дается легко. На самом деле это безумно скучно, а вот преодоление, легкость, возникающая через напряжение, - это то, что делает энергетику непрерывной. Накануне первого спектакля в Казани мы закончили репетицию в два часа ночи, были и технические, и сущностные проблемы, и по закону бытового существования должно было наступить полное бессилие. Но по закону художественного существования после этого все пришли в театр очень возбужденные, потому что было над чем думать ночью. А это очень важно, когда есть над чем думать.

- То есть получается, что процесс творчества у вас идет непрерывно?

- К сожалению, он рвется, иногда мы конфликтуем, и приходится совершать реанимационные усилия, люди устают, перестают себя контролировать. Но потом все возобновляется, потому что этот процесс нужен актерам.

- Я прочла, что вы проводите репетиции с приглашением зрителей, как это вообще возможно?

- Нет, это не так, я вообще не переношу зрителей на репетициях и долгие годы не пускал в зал даже самых близких друзей. Стеснялся за себя. Потому что я - не публичный человек. Стеснялся за артистов, потому что репетиция - это очень интимный процесс, во время которого мы можем сказать вещи, которые адресованы только друг другу. Репетиция - это своего рода акт любви, когда открываешься так, как не открываешься иногда даже наедине с самим собой. Исходя из всего этого, я ненавижу премьеры.

- Почему?

- Это неестественная вещь. Потому что идет и идет этот интимный процесс и вроде бы ничего не случилось. Но его вдруг в один момент надо продолжать прилюдно. И не просто прилюдно, а на глазах особенно заинтересованного зрителя, взбудораженного тем, что он попал на первое представление спетакля и должен вынести приговор. Он горд и взволнован, и это не позволяет ему погрузиться в суть спектакля. Кроме того, как известно, на премьеру приходит огромное количество специалистов, специалист, как вы знаете, подобен флюсу. А в нашей сегодняшней ситуации с театральной критикой, которая сложилась в стране, все это вообще сложно, потому что бывает или априорный восторг, или априорное разрушение. То и другое не радует. Меня всегда удивляют критики, которые спешат на первый спектакль, потому что премьера - это тяжелый физиологический акт родов, зачем же на этом кровавом зрелище присутствовать? Кроме этого, премьера не имеет никакого отношения к тому спектаклю, который будет потом жить. Но критики все равно рвутся, хотя потом никто не приходит на третий спектакль, никто не приходит через три года, чтобы вынести вердикт о жизни постановки. Мне в конечном счете все равно, что напишут, но для театра это все-таки важно, особенно для артистов. Артист - профессия очень ранимая. Любое неточное упоминание и упоминание всуе, оно их ранит. Вся их работа - сплошное саморанение, так что хочется хоть здесь их уберечь. И вот я пытаюсь сочинить, каким образом избегнуть премьеры. И придумал такую форму, как открытая репетиция, это, по сути, премьера, на которой я все-таки сижу за режиссерским столиком и говорю “поехали”. Это дает нам то, что уже пришел зритель, а у артистов еще сохранилось ощущение пробы, продолжения поисков, после такого показа мы проводим какие-то беседы, уточнения, и так до бесконечности. Премьера для артистов - сильный эмоциональный шок, это при том, что они любят зрителя и привыкли к публичному одиночеству, тем не менее переход от внутренней сосредоточенности к внутренней суете, он очень опасен.

- Я прочла в одном из ваших интервью, что вы постоянно боретесь с совком в себе. Как это происходит?

- В каждом из нас сидит ген советского человека, все-таки эта система просуществовала восемьдесят лет, и хотя лет через 200-300 это будет всего лишь ничтожное пятнышко в истории, сегодня с этим еще приходится считаться. Потому что советская система была очень решительной в переделке человека. И она, и нацистская система не скрывали, что главная ее задача - создание нового человека. А создать нового человека, это значит уничтожить старого. А что такое человек старой системы? Да это просто человек. Уничтожить всех было невозможно. Но уничтожили так много, такой генетический фонд, что в оставшихся поселился такой ген страха и таких ложных представлений о жизни... Система была сильна тем, что она нагло переврала все понятия. Она вроде бы не отказалась ни от одного понятия, даже от гуманизма. Но гуманизм этот был социалистический. Значит, уже и не гуманизм вовсе. Эта подмена понятий, она во всех нас по-разному, но существует. То, что мы так быстро забыли и не осознали, что с нами случилось, что страна не прочитала “Архипелаг ГУЛАГ”, что русская интеллигенция оказалась советской интеллигенцией, где одно понятие исключает другое, это страшно. Бороться каждому из нас с советским в себе надо, но это трудно.

- Как вам удалось выживать при коммунистах? Я посмотрела “Братья и сестры” и поняла, что вы - очень свободный человек.

- Я старался читать то, что было возможно, и много ездил по стране, представлял жизнь в провинции. Я вырос в семье геологов и знал, что реально происходит в стране. Естественно, много раз испытывал шок. Была одна поездка в Верколу Архангельской области к Федору Абрамову, ее иногда описывают с точки зрения сентиментальной, но мы реально видели, как живут люди, мягко говоря, тяжело живут, если не сказать страшно. Сегодня снова оживают легенды про золотой век брежневской эпохи, это фантастика. А когда мы были с ребятами в Верколе и у нас закончились продукты, которые мы с трудом доставали в Ленинграде, понадобился звонок Абрамова в райком партии первому секретарю, чтобы нам привезли 10 банок тушенки. Привезли за 70 километров из неприкосновенного запаса, потому что в сельпо, так же, как во время, когда происходит действие в “Братьях и сестрах”, ничего не было. А сейчас возрождаются мифы о золотом веке Брежнева и о том, какой он был милый человек и как ему не давали узнать, как тяжело живет страна. Эти мифы отчасти выгодны политикам, отчасти еще кому-то, и это есть советская жуть в нас. Поэтому так важны до сих пор “Братья и сестры”, потому что мы показываем, что за жизнь была тогда, как обманывали народ и как народ давал себя обманывать. Сентиментальный образ мысли предполагает, что с народом все в порядке, а несентиментальный образ обнаруживает, что власть такова, каков народ, народ эту власть допускает. При всей любви к тем, о ком мы рассказываем в спектакле, мы предельно суровы к своим героям. И в этом суть Абрамова, за это его не любили лжепатриотически настроенные писатели. Они не могли простить Абрамову, что он писал о том, как деревню разрушают люди изнутри. Он обвинял земляков, что они привыкли ничего не делать. Они не могут даже уничтожить гигантскую лужу в Верколе, через которую мы все переправлялись. Она существует до сих пор, и люди все ждут указания “сверху”. Народ перестает быть народом, народ позволяет быть правительству таким, а не иным. А иногда и даже заставляет его быть таким.

- Сейчас у вас возник проект вывозить спектакли в провинцию, каким образом это произошло?

- Главный враг театра - это рутина. В одно и то же время, в одном и том же помещении проходят репетиции и спектакли, пыль кулис и балконы перед глазами сужают горизонт видения у артистов. Мне всегда хочется вырвать артиста из этой рутины, отсюда возникает способ репетиций-исследований, когда мы едем на родину Абрамова, была еще поездка на берег Каспийского моря, где мы придумали для себя необитаемый остров. “Чайку” мы репетировали на берегу настоящего озера в Ленинградской области. Перед выпуском спектакля “Жизнь и судьба” мы предприняли целый ряд экспедиций в Норильскую область, в этот город, построенный на костях. Мы нашли несколько остатков бараков ГУЛАГа и были потрясены, как талантливо работает мозг человека в желании сделать, чтобы другому было не просто плохо, а совсем невыносимо. Как продуманы решетки, как придуманы глазки - это фантастика. Мы кружили над тайгой, где прятались эти разрушенные бараки, потому что добраться до них по земле было невозможно, потом мы поехали в Освенцим. Конечно, все это можно изучить и по книгам, но мне хочется, чтобы перед глазами актеров было реальное видение. Чтобы сдиралась короста рутины, привычности, благополучия и сытости. Причем сытость может быть даже при небольшой зарплате, она не определяется доходом, вспомните Толстого, Тургенева, они были богатые люди. И Фолкнер был не бедняк. Сытость, благополучие, нежелание видеть то, что происходит рядом, - это страшная вещь, надо сдирать с себя эту коросту. Путешествие со спектаклями, гастроли, взгляд на реальную жизнь всему этому помогают, поэтому я их так люблю. Путешествия по миру показывают, что мы гораздо меньше отличаемся друг от друга, чем нам об этом рассказывают в газетах и по телевидению. Поэтому мне хочется, чтобы мы возили наши спектакли в как можно большее количество мест. Театр ведь создан для того, чтобы говорить с городом и миром, с миром это удавалась, а со страной были сложности. Сейчас далеко не все города экономически могут позволить себе принять театр. Ровно год назад я выпускал оперу в Париже и сочинил этот проект. Написал письмо председателю Союза промышленников и предпринимателей Александру Шохину и объяснил, что это несправедливо: наши спектакли видели на всех континентах, кроме Антарктиды, но мало видели в России. Шохин, сам театрал, меня поддержал и нашел группу людей, которые откликнулись, им интересно было поддержать наш проект. Кстати, наш спектакль “Жизнь и судьба” мы бы не смогли выпустить, не будь поддержки “Норильскникеля” и Михаила Прохорова. Им понравилась дерзость проекта. Мы иногда жалуемся, что нам не дают денег, потому что просим на бедность, а это неинтересно, интересно поддерживать идеи.

- Как актерам нравится гастролировать по России?

- Нравится, хотя здесь не так комфортно, как на Западе, это не относится к Казани, потому что у вас умытый европейский город, я об этом даже сказал вашему Президенту. Так вот, диалог, который мы ведем с залом в “Братьях и сестрах”, сейчас очень важен, потому что многое стало забываться и перевираться. Эти гастроли еще важны и потому, что гастроли других театров позже могут начать инициировать сами регионы.

- По каким критериям вы выбираете пьесу?

- По очень банальным. Волнует, хочется этим заниматься и в этом разбираться - и невозможно этим не заниматься. Самое ужасное в театре, когда начинаешь думать: а что же сегодня надо? Никогда не угадаешь и начинаешь обслуживать чьи-то интересы. Есть пьесы, с которыми я живу десять-двадцать лет. Например, сейчас мы начинаем репетировать такую - “Долгий день уходит в ночь”, у меня теперь есть артисты, с которыми ее можно ставить, и я чувствую, что терпеть больше не могу.

- Вы не боитесь конкуренции?

- С кем?

- С другими театрами, с другими режиссерами.

- Нет, я думаю, что конкуренция - это понятие не театра, а шоу-бизнеса. Правда, критика иногда начинает подобные разговоры. Мне запомнилась одна статся, процитирую ее почти дословно: "Все, разговор о лидере среди молодых режиссеров закрыт. Лидером молодой режиссуры становится такой-то. Такой-то, такой-то и такой-то могут отдыхать!". Это так забавно и так странно. А как одновременно работали Товстоногов, Ефремов, Гончаров, Эфрос, Любимов? Ничего себе компания! Наверное, внутренне они ревновали. Но наличие замечательных спектаклей у Товстоногова не отменяли замечательные спектакли у Ефремова и их коллег. Интеллектуальная лирика Эфроса сочеталась с гражданственностью Любимова. Нет, думаю, что конкурировать можно с самим собой, с таким, каким ты был вчера. И еще, наверное, можно конкурировать с теми идеалами, которые есть в твоей жизни. А что толку конкурировать с соседями? Станиславский, например, конкурировал с тем идеальным театром, которого никак не мог добиться.