Виктор ЕРОФЕЕВ: “Попечительский совет решил, что негр-идиот - это не политкорректно”

Советские-антисоветские.

Сорокин, Пригов и я по-прежнему дружим. В нашей среде это важно, потому что писатели - это люди, которые, когда их спрашивают “Что можно почитать из современной литературы?”, делают угрюмое лицо, а потом радостно улыбаются: “А вы читали мой последний роман?!”.

С Сорокиным и Приговым мы в начале 70-х попытались создать литературное направление - не советское и не антисоветское, не секретари Союза писателей, но и не Солженицын с Войновичем. Мы хотели создать литературу, в которой социальный момент теряется среди других, сугубо литературных. Чтобы поэт был не больше, чем поэт, но и не меньше. Во времена Советского Союза писатель отвечал за все. А мы поняли, что к литературе надо относиться серьезно и легкомысленно, весело и насмешливо одновременно, потому что иначе умрешь в этой страшной, звериной, свирепой серьезности.

Позже это направление назвали русским постмодернизмом.

“Небесные создания”

Русская литература по-прежнему учит. Такая “Учительская газета”. Но для этого есть публицистика, а литература должна быть свободной. В чем разница между писателем и журналистом? Журналист использует слово как инструмент. А писатель похож на человека, сидящего у старого советского радиоприемника с мигающими лампочками, рядом работает глушилка. Через приемник проходят волны - энергия, трансформирующаяся в слова, которые ты должен записать. Если записываешь именно эти слова - значит ты писатель, а если отсебятину гонишь - лучше выбрось... Гоголь в письме Жуковскому назвал ненаписанные произведения “небесными гостями”. Это еще не слова, а нечто аморфное - мы же не мыслим словами. И надо понимать, что дар этот дан тебе не на всю жизнь, в другой раз небесные гости могут не прилететь.

У меня было счастье в жизни - я дружил с гением. С Альфредом Шнитке. Из нашей дружбы на основе моего рассказа родилась опера “Жизнь с идиотом”. И вот Шнитке “разрешили”, и оперу дали на сцене Московской консерватории. Финал, гром аплодисментов, выходит Альфред - сдержанный, бледный, неулыбчивый. “Ты чего?” - “Слушай, я понял, что это произведение неудачное. Замысел божественный, но у меня не получилось. Ты видел, как работал дирижер? Кошмар! А оркестр? Беда полная! Что дошло до слушателя?! Чего он хлопает?!” В этом и есть драма творчества: художник должен услышать “небесных гостей” и распознать их. А потом они должны прилетать к нему еще и еще... Автор меньше текста. Если писатель равен тексту или больше - это не писатель, а так себе.

Опера-издевательство

Советской власти есть за что поставить памятник - меня выгнали из Союза писателй, Шнитке не исполняли, Кабакова не вывешивали. С Альфредом мы были очень близки, но ничто не предвещало, что он напишет “Жизнь с идиотом”. Шнитке писал о Фаусте... А потом началась перестройка, и мне позволили читать свое по московским библиотекам, отсюда, кстати, родился потом телеведущий “Апокрифа”. На одно из таких публичных чтений я пригласил Шнитке. После Альфред подошел ко мне: “Слушай, так это же опера, давай напишем!” - “А кто сделает либретто?” - “Ты” - “Я никогда не писал” - “Ну, значит, хорошее будет либретто”. Я долго ничего не делал, потом написал за неделю, отослал Альфреду. Он молчит. Значит, не понравилось. Хоть мы и близкие друзья, звонить неловко - но все же перешел черту, позвонил, а Альфред говорит: “Я уже музыку пишу”. Оперу поставили в 92-м году в Амстердаме. Дирижер - Ростропович. Сценограф - Кабаков. Пели американцы, которых Ростропович привез из “Метрополитен”. Партию идиота, состоящую из возгласа “Эх!”, пел негр. За две недели до премьеры меня вызвал директор оперы: “Ты знаешь, наверное, премьеры не будет. На репетицию пришел попечительский совет театра и решил, что негр-идиот - это не политкорректно”. Я в отчаянии. И вдруг меня озаряет: “Покрасьте его в белый цвет!” Иду на следующий день - стоит негр, абсолютно голый, а гримерша поливает его из спрея. Но директор и на белого негра не согласился - дескать, это издевательство. Я снова в отчаянии. И снова осеняет: “Давайте на него маску наденем!”... Какие русские в Голландии узнаваемы? Ленин. И вот премьера - выходит негр, Лениным обрядившийся... А надо сказать, что на премьеру приехали критики со всего мира, и все как один написали: какие смелые русские, превратили Ленина в идиота.

Самый большой позор моей жизни

Мы с Венечкой оба - В.В.Ерофеевы. Нас, естественно, путали. После истории с “МетрОполем” меня, одичавшего диссидента, привечала западная элита. Звали на ужины. Как-то пригласил голландский консул. Прихожу и настораживаюсь - сидят одни консулы, русский я один. Как бы в мою честь ужин. Ощущения - как в страшном сне. Посередине ужина хозяин встает, куда-то исчезает и идет обратно, а я чувствую, что это идет моя смерть: консул несет книгу “Москва - Петушки”, изданную в Голландии, и я понимаю, что это самый большой позор в моей жизни - Венечка жив, а пригласили меня, накормили, напоили, я им еще чего-то про Брежнева плел. Говорю: “Это не моя книжка”. Консул смотрит на меня как на больного. Потом подмигивает, как проститутка клиенту в советских фильмах, и кивает на стены: мол, понял, жучков боишься. “Да, - отвечает, - это не твоя книга, но ты возьми и передай другому Ерофееву”. Он думает, что другого Ерофеева нет, а я-то знаю, что есть! И представляю: понесу книгу Венечке, подписанную Виктором Ерофеевым, и будет мне полный конец. “Нет уж, сами передайте”. Так и не взял.