Программист радости

- Александр Яковлевич, я хотела начать наш разговор с такого вопроса - расскажите про то, с чего для вас начался Театр. Нет, не про “Зайку-зазнайку”, которого вы наверняка видели в пятилетнем возрасте, а про серьезные впечатления.

- Спектакль, который на меня произвел впечатление, я посмотрел, когда мне было лет 13, он назывался “Когда цветет акация”. Отец мой был заместителем главного врача по хозяйственной части самой крупной челябинской больницы, и ему знакомый администратор принес контрамарку, и по ней я пошел в театр. И там катались на роликовых коньках, на сцене был как будто каток. И этот запах пудры, грима, который я впервые почувствовал, я запомнил навсегда. Потом в неполные 16 лет поехал в Москву, но кто меня мог в этом возрасте принять на режиссерский факультет? Я обиделся. Стал поступать в театральную студию в Челябинске, она была при театре Цвиллинга, ее я и окончил. Потом я работал в тюзе артистом, но почувствовал тягу к режиссуре, организовал студенческий театр при одном из вузов и поступил в Щукинское училище. Дипломный спектакль ставил и в тюзе, и в театре имени Цвиллинга. А после этого началась режиссерская работа в разных театрах. Следующий шаг - Высшие режиссерские курсы.

- Сейчас театр стал другой? Он отличается от театра вашей юности?

- Хороший театр всегда разный. Мессианская роль театра, она существовала. Сегодня эту функцию у нас пытаются отнять все, кто может, нас толкают сделать театр развлечением, я никогда не был против теории Брехта и Дюрренматта, “развлекая - поучай”, может быть, потому, что у меня в основе - вахтанговская школа. Театр-праздник мне нравится, и это, я думаю, видно по моим спектаклям. Но все-таки все должно быть в других пропорциях, моей душе дорого трепетное отношение к искусству, мне не хочется видеть в искусстве обыденности. Это все равно, что пошел в магазин, пошел без душевного порыва в церковь. Раньше было модно высказывание, что религию заменит театр, я не думаю, что это возможно. Я против такого отношения и к искусству, и к религии. Мне неприятно видеть, когда крестики носят как украшение, это же не бижутерия! Если я верю в Бога, я ношу нательный крестик, и он очень много для меня значит. Но если я неверующий и ношу крестик - он для меня всего лишь украшение, и это, по-моему, кощунство. Так же и в искусстве, нельзя пускать его на потребу. Мое поколение с этим вряд ли смирится. Молодые, которые сейчас пришли в искусство, они более прагматичны и циничны, они больше хотят зарабатывать деньги. Мне это не нравится, мне больше импонирует, чтобы театр был храмом, домом. Хочется говорить в театре, как и в храме, о душе.

- Актеры сейчас лучше или хуже?

- Не хуже. Хотя начинаешь сегодня перебирать - Ульянов, Борисов, Евстигнеев, здравствующий ныне Броневой, и ставишь рядом нынешних...Я не хочу брюзжать, что раньше все было, а сейчас ничего нет. Конечно, было, но... И в режиссуре были фигуры - Товстоногов, Эфрос, Гончаров... Они были в конфликте с режимом, с идеологией, они преодолели все, что могли на своем пути, и доказали свою правоту, свое право творить. Сейчас все по-другому. Сейчас любой человек может назвать себя режиссером, у него может не быть ни образования, ни диплома, но он нашел деньги на постановку, это дает ему право считать себя режиссером. Сейчас все можно. В обществе отсутствуют цензоры. Цензура, конечно, не нужна. Но отбор все-таки нужен, нельзя жить по принципу “все на продажу”. Это самое страшное. Это напоминает барахолку, Привоз - все стоит в одном ряду. А кто должен определять? Скатимся к цензуре - это тоже плохо. Недавно узнал, что на фестиваль в Берлине повезли фильм “Любовь-морковь”, он представляет Россию. Вот эта мешпуха представляет нашу великую страну? Это же бессовестно.

- Поскольку мы заговорили про цензуру, я хочу спросить вот о чем. Вы очень свободолюбивый человек, не терпящий никакого насилия...

- Не терпел никогда!

- Как же вам работалось в условиях тоталитарного режима? Были тогда в театрах и заказные спектакли, и к датам.

- Так получилось, в это, конечно, трудно поверить, но мне практически не приходилось делать то, что я не хотел. Однажды мне пришлось ставить “Любовь Яровую”...

- Пьеса-то отличная.

- Да, если взять ее сегодня и сравнить с сериалами, то Тренев написал шедевр. Я ставил о том, как идеология разрушила любовь. Я старался быть честным. В другой раз я ставил спектакль о БАМе. Это было в Чите, мы собирались на гастроли в Москву, и нам объяснили, что без пьесы местного автора у нас ничего не получится, а мы должны были работать во МХАТе на Тверском бульваре. Мы сидели и думали, что же делать. И открылась дверь, вошел журналист из Тынды, который принес свою пьесу “Запас прочности”. В общем-то белиберда, но автор был искренний, он хотел только, чтобы мы что-то сделали. А проблема в пьесе была такая: на сколько сантиметров забивать сваи? Мы сделали красивый макет с Александром Патраковым - сосны, площадка, парящая в воздухе, поставили сваи, получилось космическое пространство. Спектакль шел час сорок, была в нем красивая песня “Золотое светится звено” про “лучшую дорогу в нашей жизни”, это была мелодрама о любви. Во МХАТе рыдали бамовцы! Олег Ефремов открывал гастроли и, посмотрев спектакль, сказал: “ Ты хорошо выкрутился”. Вот такие случаи были. Бог миловал, я всегда ставил хорошую драматургию. Ну, ставил Рацера и Константинова, мы их тогда считали дельцами, но сейчас-то на фоне того, что пишут, - они Шекспиры. У меня был Молодежный театр при горкоме партии, и про один спектакль - им не понравились черные афиши - они решали: быть ему или не быть. Но у меня занималась дочка секретаря горкома, и пришла ее мама, ей спектакль понравился. Тогда горком решил: спектаклю быть. Мне повезло, я делал, что хотел, хотя, конечно, уговаривал, договаривался, я понимал, что легко ничего не дается. Мне вообще в жизни ничего легко не давалось. Ничего не падало сверху. Ну, была у меня сестра - режиссер телевидения, но работала она в Хабаровске. Больше никаких театральных корней у меня нет.

- Памятуя слова Анны Ахматовой о том, “из какого сора растут стихи”, хочу спросить: с чего начинается у вас работа над спектаклем?

- Ну конечно из сора! Ходишь-ходишь, думаешь-думаешь, все рождается исподволь. У меня другая проблема: если я делаю сегодня Шекспира, это значит, что я хочу делать Чехова. Делаю Чехова - хочу делать Капкова. Я всегда хочу ставить другую пьесу. Не знаю, может быть, это такая мужская природа. Сейчас делаю Островского, но хочется что-то другое начать. По-разному бывает, мне надо придумать форму спектакля, надо услышать музыку, тогда у меня все рождается. Я люблю, чтобы музыка определяла, она навевает ритм, атмосферу.

- В ваших спектаклях это очень заметно.

- Да? Мне всегда хочется создать полифоническое произведение. Я не могу без хорошей театральной музыки.

- В спорах антрепризный театр или репертуарный - какова ваша позиция?

- Конечно, репертуарный, потому что антреприза еще не родила не просто ни одного хорошего спектакля, она не родила серьезного театра. Вот был антрепризный театр Корша - такого же у нас нет! И все события современной антрепризы, они очень среднего масштаба, и все они базируются на тех ценностях, что достиг современный репертуарный театр. Они ничего не создали - ни своего репертуара, ни своих “звезд”. Они собираются, сбиваются в группку, делают шабашку, цель которой - дать людям заработать. Кто-то может сказать, что сейчас полно репертуарных театров, похожих на шабашку. Согласен. Абсолютно согласен. Когда я слышу, что кто-то сделал десять спектаклей за сезон, я понимаю, что это такая же шабашка. Но я же не хочу на них равняться. Я знаю огромное количество хороших театров даже и на периферии. Так что я - за репертуарный театр, потому что это огромное достижение русского театра, которое нельзя просто так выбрасывать в угоду новым веяниям. Потому что наши экономисты, к сожалению, в театре не разбираются. Разве можно сравнить МХАТ Ефремова с МХАТом Табакова? Да, экономически они живут намного лучше, при таких грантах это неудивительно, но творческих свершений я не вижу. Когда-то во МХАТе ставил спектакли Лев Додин, а сейчас Кирилл Серебренников. Это все капустник! Это несравнимый уровень, это удача на поприще шоу-бизнеса. Если считать искусством дубовицких, петросянов, тогда это театр. Но мне дороже Петр Фоменко, даже если у него случаются неудачи. Дороже Марк Захаров, Женовач, Юрий Любимов. Они никогда ничего не позволят сделать на потребу. Они не поучают людей, а помнят о функции театра.

- В спектакле нет скандала, чем удержать публику?

- Скандал для меня - это омерзительно. Я не люблю желтую прессу - я люблю честную. Я не люблю слова “имидж”, если я есть, то я такой, как есть. Интерес должен ко мне быть потому, что я делаю. Можно придумать скандал, но это же базнравственно, постыдно. Желтая пресса, желая прокормить себя, убивает нацию, раскручивая то одного, то другого. Чем народ кормить, к тому он и привыкает. Я не к тому, чтобы ввести цензуру, но все равно должен быть кто-то, кто скажет: это безнравственно, это - неправда. Один товарищ-популист, например, вякнул, что у нас в театре нет русского репертуара, я ему объяснил, что и как. Он сказал, что, наверное, ошибся. Проходит четыре года, и этот же человек на съезде народов Татарстана болтает языком, что у нас в Качаловском нет русского репертуара. А какой у нас репертуар? Я подсчитал: у нас 75% - русская драматургия. Конечно, если Пушкина считать арапом, а Гоголя - украинцем, тогда у нас русского репертуара меньше. Но тогда мы дойдем до Освенцима. Надо называть все своими именами, я и пойму, что вы, товарищ, из “Памяти”. Видно, что человек лжет, но зачем? На съезде даже Президент РТ вступил с ним в диалог, потому что, в отличие от этого товарища, Шаймиев в наш театр ходит. Я считаю, что это безнравственно - заниматься популизмом. А скандал, о котором мы начали говорить, это неприемлемо для меня. Если мне было надо, чтобы в спектакле разделись, у меня раздевались. Но это была не самоцель, а необходимость. Кому-то это показалось стриптизом, а кто-то назвал эту постановку нашим лучшим спектаклем.

- Если бы вы не пошли в театр, как бы могла сложиться ваша судьба?

- Я мог стать строителем. Это такая колоссальная вещь, это потрясающе, когда можно создать что-то материальное. Родители хотели, чтобы я стал врачом, они в здравоохранении работали, им это было понятно. Хотя, когда мне было 16 лет, Николай Гриценко написал мне на фотографии “Режиссер - это трудная профессия, и, думаю, что вы им будете”.

- Вот сегодня закончилась репетиция, закончился урок у студентов, вы поедете домой и чем будет заниматься?

- Куда домой? Я в магазин поеду. Мне надо купить для спектакля серьги, шарфик, рюмочки, колокольчик, очки Геннадию Прыткову. Много чего надо для спектакля. У меня в театре много хороших помощников, но нет завпоста, а это важная и нужная профессия. С кадрами трудно.

- Идеальный актер - это какой?

- Я люблю эксцентричных артистов, которые понимают форму, понимают фарс.

- А идеальный зритель? Он есть в природе?

- Зритель, который приходит на наши спектакли, не жует, не грызет семечки, жвачку к стулу не приклеивает, может плакать во время действия или смеяться - это уже хороший зритель. Человек должен прийти в театр и окропиться тем, что мы выплескиваем на воспаленную зону партера, как говорил Андрей Гончаров. Человек приходит в театр, и ему хочется праздника, пусть он будет со слезами на глазах, как, например,

9 мая. Но все равно это праздник. В партере бушуют страсти, и на сцене они должны найти отзвук.

Театр пожирает своих детей не хуже любой революции. Очень трудно сохранить себя таким же трепетным, каким ты был в юности. Но театр - это мистика и карма, что кому суждено, то и будет, хотя некоторые могут каким-то образом договариваться с его высшими силами. Александр Яковлевич сумел сохранить в душе радость от служения Театру, чего мы ему и дальше желаем на многие-многие годы. С юбилеем!