Смесь нежности и жестокости

“Никогда не оглядывайся назад - иначе свалишься с лестницы” - это выражение стало жизненным кредо Рудольфа. Он никогда не вспоминал прошлое, во всяком случае, упорно говорил об этой своей особенности в прессе. В мае 1992 года, когда я брала у него интервью во время репетиции в Большом зале Казанской государственной консерватории, на вопрос: “Испытывал ли он ностальгию, когда остался на Западе?” - Нуреев ответил: “Я придерживаюсь древнеримского правила: хочешь жить в Риме - веди себя как римлянин. Это лучшее средство от ностальгии”. Уже после его ухода из жизни, читая множество монографий, созданных за последнее время на Западе, можно сделать вывод: он существовал как бы параллельно в двух мирах. Первый - публичный, где он простраивал образ человека удивительно жизнерадостного и необычайно самоуверенного, убежденного в том, что “границы созданы для того, чтобы из них выходить”. Второй мир был глубоко запрятан, каким там оказывался Рудольф, можно узнать только по небольшим, разрозненным фактам. Но то, что “мир номер два” разительно отличался от “мира номер один” - это точно.

Быть странником было написано у него на роду. Даже время и место его рождения даны приблизительно, он ведь родился в поезде, когда тот проезжал Байкал. Рудольф, весьма суеверный человек, по этой причине так никогда и не мог заказать себе точный астрологический прогноз.

Его предки вели свое происхождение от Чингизхана - Рудольф всю свою жизнь - им под стать - был завоевателем и кочевником. Он завоевывал публику, партнеров, прессу, разбивал женские и мужские сердца, свободно перемещаясь по миру. Он кочевал из одной престижной труппы в другую, ежегодно проводил большую часть времени гастролируя. Своим домом он считал квартиру в престижном парижском районе на левом берегу Сены. Коротенькая улица - набережная Вольтера - несмотря на дороговизну жилья в этом районе, находится в весьма неудобном месте, пыльном и заполоненном транспортом. Сама же квартира - роскошная с антиквариатом, который после того, как Рудольфа не стало, был продан на аукционе “Кристи” под весьма фривольный слоган: “Потанцуй у себя дома с любимой вещью Нуреева”. Он окружал себя дорогими вещами опять-таки в пику детским воспоминаниям, среди которых самыми впечатляющими, по словам Рудольфа, были “ледяной холод, тьма и, прежде всего, голод”.

В Казани (опять-таки противоречие его “двух миров”) он говорил про себя в интервью, что не испытывает никакого пиетета перед своей нацией, и называл себя “гражданином мира”. На Западе в своей биографической книге он писал прямо противоположное: “Наша татарская кровь течет как-то быстрее и всегда готова вскипеть. И все же мне кажется, что мы апатичнее русских, чувствительнее, есть в нас некая азиатская мягкость, но есть также и живость предков, этих стройных и гибких прекрасных наездников. Мы - странная смесь нежности и жестокости, эта смесь редкость у русских... Татары быстро воспламеняются, быстро вступают в бой, непритязательны и в то же время страстны, а иногда и хитры, как лиса. В сущности, татарин - на редкость сложное животное, вот такой я и есть”.

Чего-чего, а сложности в нем доставало.

Решив остаться на Западе, Нуреев шел ва-банк: для себя он решил, что если побег не удастся, он покончит с собой. По его словам, сказанным в интервью в Казани, физически его, конечно, на родине не убили бы, произошло бы духовное убийство, что для него было гораздо страшнее. Через некоторое время Михаил Барышников, также выбравший Запад, скажет: “Бегство Рудольфа было самой естественной в мире вещью, другим людям, включая меня, требовались годы раздумий, планов, сомнений, мы долго набирались смелости. Но Рудольф не нуждался в смелости. У него было столько смелости, что это даже была уже не смелость... Поэтому запереть его во французском аэропорту - все равно что держать птицу в клетке, а потом вдруг распахнуть дверцу”.

В его бегстве не было политики, как потом стали ему приписывать, Рудольф никогда политикой не занимался и не интересовался. Протестовать против советского строя ему также не приходило в голову. Жить для него значило танцевать, когда танец оказался под угрозой, он просто прислушался к своему инстинкту сохранения жизни и выбрал побег. Так же в свое время он сбежал из Уфы, где отец запрещал ему танцевать, в Ленинград, в Вагановское училище. Рудольф очень хорошо чувствовал свое место на сцене и боролся за него всеми доступными способами. Шесть его шагов в парижском аэропорту в сторону французских жандармов позже романтично назовут “танцем к свободе”, сам же он на несколько десятилетий станет воплощением романтического героя не только на сцене, но и в жизни. Лондонская “Дейли экспресс” писала в том июне 1961 года: “Прыгнул, как Нижинский, вниз в сводчатый зал, изо всех сил крича по-английски: “Я хочу остаться во Франции... Я хочу быть свободным”. Все его вещи по указанию главного балетмейстера Мариинского театра Константина Сергеева были отправлены самолетом в Ленинград. В кармане у Рудольфа лежало тридцать франков. На них в Париже можно было выпить чашку кофе. В конце жизни его капитал, помимо недвижимости, был равен тридцати миллионам долларов.

В Казани весной 1992 года, подводя итоги своей жизни на Западе, он сказал, что имеет все, что ему хотелось. Он назвал эти итоги великолепными. Как у него все получилось? “Я мало спал и много работал”, - последовал ответ.

Его гастроли в Казани, городе, где родилась мать Рудольфа и жили родственники, показали, что Нуреев действительно любит не себя в искусстве, а искусство в себе. Все бытовые неудобства он сносил как стоик. Казанский оперный старался предоставить ему максимум комфорта, но были трудности, перед которыми администрация оказывалась бессильной. В марте, когда он впервые приехал в Казань, в гостинице Молодежного центра не работал лифт - Рудольф с высоченной температурой покорно поднимался по лестнице. Вернувшись в мае после удачного выступления в Нью-Йорке, он проводил по две репетиции в день с оркестрами оперного театра и филармонии. “Ваши оркестры - мой полигон”, - говорил Нуреев. На все, что он делал, Рудольф затрачивал огромную энергию, словно его и не подтачивала смертельная болезнь.

Когда гроб с телом Рудольфа Нуреева опускали в могилу на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, друзья бросили туда балетные туфли. И белые розы, которые он любил получать от публики, выходя на поклон.

На снимке: Нуреев репетирует с казанским оркестром.