Нездешний сад, политый потом
28.06.2010 Культура

Нездешний сад, политый потом

В Казани прошли малые гастроли театра Романа Виктюка. Публике были представлены два спектакля - "Саломея" по пьесе Оскара Уайльда и "Нездешний сад". Последний спектакль посвящен Рудольфу Нурееву.

Как ни странно, "Саломея" вызвала больший интерес - на спектакле, хотя он далеко не новый, был аншлаг. Увы, его не было на "Нездешнем саде". Устроители гастролей даже обещали существенную скидку на билеты на спектакль о великом танцовщике тем, кто предъявит билеты на "Саломею". Спектакль о дочери Иродиады многих разочаровал - не помог ни блестящий текст Уайльда, ни стильная и интеллектуальная хореография Аллы Духовой. Что-то Виктюк сделал в "Саломее" впроброс… Во всяком случае почти трехчасовые бдения без антракта на этом спектакле для многих зрителей были тягостны и скучны. Что не скажешь о "Нездешнем саде".

Говорить, что Роман Григорьевич Виктюк запредельно свободен, непредсказуем и его невозможно просчитать, не стоит - это в театральной критике уже азбучные истины. Он может отчасти провалить хорошую пьесу и неожиданно вытянуть на поверхность посредственную. Так было, например, уже почти двадцать лет назад со спектаклем "М.Баттерфляй", когда мэтр рискнул и в партнеры Сергею Маковецкому, игравшему дипломата месье Галлимара, был приглашен никому по ту пору неизвестный контр-тенор Эрик Курмангалиев. Роман Григорьевич рискнул, поставив на темную лошадку (так может быть названа и сама откровенно слабая пьеса, и исполнитель одной из главный ролей), но выиграл. Так же приблизительно произошло и с "Нездешним садом".

Премьера его состоялась несколько лет назад в огромном зале театра имени Моссовета. Событие имело место быть 1 января 2004 года, но зал был полон. Более того, публика стояла даже в проходах. Конечно, Виктюк ставит спектакли, которые публика любит, но в случае с премьерой, которая играется в первый день нового года, когда мир еще не отошел от праздничного застолья, это случай беспрецедентный. И, думаю, здесь был не только интерес к новой постановке Виктюка, но и к личности Рудольфа Нуреева.

Роман Виктюк берет пьесу, написанную башкирским автором, живущим сейчас в Москве, Азатом Абдуллиным. В свое время один из опусов этого драматурга шел в Вахтанговском театре, это была пьеса "Тринадцатый председатель" - добротная вещь, сделанная в духе своего времени. Назвать "Нездешний сад" хорошей пьесой - погрешить против истины. Она неровна, местами бессюжетна, отчасти эклектична. Автор-уфимец решил создать пьесу о земляке, идея пришла ему в голову на Сент-Женевьев у могилы Рудольфа. Пьеса была написана, и до того, как Виктюк взял ее в работу, она пролежала в столе автора семь лет. Абдуллин предлагал ее многим театрам - тщетно. К весьма переусложненному (и не всегда оправданно) материалу нужен был ключ. Но Виктюк, опять-таки часто и справедливо обвиняемый нашими критиками в эклектичности, создает по ней, пожалуй, свой самый неэклектичный за последнее время спектакль. Он этот колюч находит. Спектакль идет почти два часа без антракта, и антракт был бы немыслим, потому что, войдя в этот "сад", где сорванный цветок пророчествует главному герою будущее одиночество, выйти, пить шампанское и болтать с друзьями было бы просто кощунственно. Мы должны прожить это время рядом с Рудольфом, потому что понимаем: все конечно, и он тоже вот-вот уйдет за поворот в этом саду, из-за которого нет возврата.

Итак, зал нашего оперного был далеко не полон, первый ряд партера прочно оккупировали представители казанского гей-сообщества, которые, очевидно, ушли сильно разочарованными - "жареными" фактами их не порадовали. Многие "скользкие" места Виктюк обошел чрезвычайно деликатно и с глубочайшим уважением к личности Нуреева. Как в том анекдоте - "мы любим Чайковского, но за другое".

Занавес открыт, на полукружье задника высвечивается фотография Нуреева - уже в возрасте, но все еще красавца. Кто-то из друзей артиста как-то сказал, что он "так же фотогеничен, как Мэрилин Монро". Задник словно закован в скобки - дата рождения и дата ухода Нуреева. На самой сцене тоже круг - балетный манеж. Сценограф Владимир Боер решает образ спектакля именно через него, и, пожалуй, точнее символа не придумать. Это и Голгофа артиста, и барьер, через который ему удалось перепрыгнуть в аэропорту Ле Бурже, когда он сделал свой знаменитый "прыжок к свободе", оставшись в Париже с шестьюдесятью франками в кармане. Это и манеж для ребенка - взрослого, ненаигравшегося в детстве инфанта, одна из комнат в квартире которого на набережной Вольтера была отдана под игрушечную железную дорогу. Не было у него этих игрушек в детстве, вот и купил, когда смог, самую дорогую и навороченную, чтобы получить недополученное. Как незадолго до рокового ухода купил себе в магазине орден - крест, вписанный в круг. "Никогда у меня не было этих орденов-шмарденов, вот я себя сам и наградил", - сказал он 20 мая 1992 года в интервью автору этих строк, приехав ненадолго в качестве дирижера в Казань.

Дмитрий Бозин, исполнитель роли Нуреева, проживает два часа спектакля на пределе. Иногда даже излишествуя, как, впрочем, все персонажи, которым режиссером предписано быть подчеркнуто театральными, стоять на котурнах. Впрочем, здесь, наверное, стоит сказать "на пальцах". Бозин чем-то неуловимо похож на Нуреева, особенно когда надевает плотную шапочку - такую же, что в последние годы жизни носил танцовщик. Он стилизует свои интонации под интонации Нуреева, и эта схожесть особенно заметна, когда по трансляции включают пленку с записью интервью самого Рудольфа. Естественно, что Бозин, хотя и безукоризненно владеющий телом, не берет на себя смелость исполнить даже крошечный балетный фрагмент. Он делает другое - его совершенное тело ведет свой "диалог" с партнерами, у его мышц есть своя "партитура", автором которой стал балетмейстер Артем Ощепков.

К сожалению, многое в спектакле остается за скобками. Главное - обидно, что нет ответа на вопрос: почему же мир так реагировал на Рудольфа? Конечно, он один из первых встал на высокие полупальцы (впрочем, Владимир Васильев из Большого в это же время сделал то же), он вывел мужские балетные партии из второстепенных в первостепенные, теперь мужчина-танцовщик не просто партнер, но такой же герой, как балерина. Да, у него был феноменальный прыжок, его знаменитое "зависание", которое до сих пор никто не смог повторить. Это все так - и не так. Наверное, все-таки в Нурееве было заложено феноменальной силы мужское начало, которое сводило с ума публику. Сыграть это актеру, исполняющему его роль, конечно, невозможно. Даже пытаться не нужно. Гения невозможно растиражировать.

Какой Нуреев в спектакле? Конечно, разный. "У настоящего артиста должно быть множество лиц", - так он полагал. Иногда он мог быть прекрасен, как Ромео. Порой его лицо перекашивала усмешка Яго. "Быть или не быть?" - в жизни и в искусстве, этот вопрос он задавал себе постоянно. И отвечал своими "прыжками" - в семнадцатилетнем возрасте (запредельный для балета) в Петербург из Уфы, в Ле Бурже с криком "Я хочу остаться", в Ковент Гарден с Марго Фонтейн. В директорскую ложу в Гранд Опера, потеснив всемогущего Сержа Лифаря. Но в "Нездешнем саду" Нуреев ассоциирует себя не с Гамлетом, а с шутом Йориком, демонстративно кинув череп под ноги партнеру.

Нуреев бродит по "Нездешнему саду" один - в проброс мать, Эрик Брун, Марта Грекхем, даже Марго. За последнюю обидно - когда на заднике идет фрагмент из балета "Маргарита и Арман", написанного специально для них и поставленного Фредериком Аштоном, видно, что страсть, соединявшая этих людей, была неподдельной. Кто из них больше сделал для другого - вопрос спорный. Он подарил Марго еще почти два десятилетия сценической жизни, она научила его лаконизму, "убрала всю эту шелуху", как он говорил. Помогла ему поверить в то, что он, удрав из тоталитарной страны, действительно может стать свободным. Не отказывала ему ни в чем - иногда даже могла (она, жена посла, леди Марго!) прогуляться с Руди по крышам, а потом попасть в полицию. Но ведь ему это приключение доставляло радость - значит, она могла заплатить за него любую цену.

Он тоже платил по счетам. Шестьдесят франков в кармане (три чашки кофе) в начале карьеры - и замки, острова, ранчо, коллекция антиквариата, квартира с видом на Лувр в конце жизни. И - одиночество. А потом холмик на русском кладбище в Париже неподалеку от места упокоения вечного оппонента Лифаря. И - памятник-символ: кофр, покрытый восточным ковром. Кофр был так необходим вечному страннику, родившемуся когда-то в поезде. А роскошный ковер… Что ж, Рудольф любил роскошь. Думаю, имел право.
206
Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии