Ничья революция. Как власть вступила в конкуренцию за память
07.11.2017 Политика

Ничья революция. Как власть вступила в конкуренцию за память

Фото
Михаил Джапаридзе/ТАСС

В российском обществе нет какого-то особенно напряженного противостояния по линии, разделяющей сторонников и противников революции столетней давности. Но есть конкуренция между властью и оппозиционно настроенной интеллигенцией за тему репрессий, борьба режима против монополизации его противниками права представлять жертв и называть наследниками палачей своих нынешних противников, утверждает главный редактор ресурса Carnegie.ruАлександр Баунов.


О революции 1917 года к ее столетию в России говорят так мало, что за границей заподозрили: от граждан скрывают юбилей, о котором не знают, как напомнить. И как напомнишь, если российские граждане скрывают его от самих себя. Сбыт даже ограниченного юбилейного предложения не гарантирован, на большой серьезный разговор о революции нет общественного спроса. Дело не в удаленности события, времени прошло не так много: в США только что сбрасывали памятники героям Юга, как будто бы их гораздо более давняя Гражданская война закончилась вчера. Но там прошлое точно попало в настоящее, а у нас нет: не образовалась кротовая нора, которая отменила бы расстояния, революция и юбилей смотрят друг на друга, как далекие звезды.

Дистанцию во времени обычно упраздняет простой сюжет, переживаемый современниками как сегодняшний: история как новость. Победа Трампа для демократической Америки – это реванш расизма, который надо снова победить. У Отечественной войны и освоения космоса есть простой объединяющий всех коллективный рассказ (нарратив), отклонения касаются деталей. У революции 1917 года его нет. Она не только не объединяет, но даже толком не разделяет. Нет спроса ни на ненависть, ни на примирение, ни на раскаяние.

Каяться им

Не существует не только общенациональной трактовки революции, но своего непротиворечивого толкования у традиционно выделяемых фракций – государства, оппонирующей ему интеллигенции и простого народа.

Власть хотела бы однозначно осудить революцию, но не может. В ее современном словаре слово «революция» помечено как бранное. Это разрушитель стабильности, порядка, государства (хорошие слова), смена режима (ругательство), один из инструментов, с помощью которых Запад управляет миром (непристойность).

Но если словарь из толкового становится историческим, картина делается сложнее. Кубинская революция бросила вызов Америке, и это уже хорошо; китайская создала правящий режим у стратегического партнера; русская дала аргументы для спора с Западом – из широких штанин до сих пор достают всеобщее образование, права трудящихся, гендерное и расовое равенство, фестиваль молодежи и студентов.

Послереволюционная Россия и есть тот самый победитель в войне и первопроходец в космосе, современный российский режим поддерживает преемственность с ней так же, как и с дореволюционной Россией и ее средневековыми предками.  

Быть наследником всех периодов истории и всех сторон старых конфликтов и значит поддерживать гражданский мир: все граждане России, независимо от их взглядов на ту революцию и сторону, на которой воевали предки – Буденного или Колчака, – свои, а юбилей – «символ преодоления раскола и принятия истории такой, какая она есть».

Оппозиционно настроенной интеллигенции с революцией приходится еще труднее. Современное негодование по поводу самодержавной автократии, гражданского бесправия, отсталости политических институтов, цензуры почти дословно повторяет тогдашнее. Пафос разрушения империи, национального, расового, гендерного равенства, изгнания коррумпированной наследственной элиты разделяется сейчас практически в неизменном виде.

Однако, проклиная политическую отсталость и изолированность России, даже самые избирательные из критиков не могут не понимать, что утопическое и репрессивное советское государство основано оппозицией, бывшими отличниками протеста, и оно же оказалось единственным наследником демократической либеральной традиции русского сопротивления царизму: демократы 90-х убрали Чернышевского из школьного куррикулума.

Поэтому, метя в Советский Союз, многие стараются обходить саму революцию, сосредоточившись на предъявлении счетов более позднему времени, и оставлять неоплаченными более ранние, не говоря о дореволюционных.

Михаил Зыгарь выпустил книгу, где видно, как страна сползла к перехвату власти радикальными силами, а образованное общество не смогло помешать этому, потому что тогда, как и сейчас, критиковать противников, тем более жертв авторитарного режима считалось аморальным. Автор книги указывает на сходство тогдашнего государственного и оппозиционного поведения с нынешним, а ему возражают: ну зачем так прямолинейно, зачем такие грубые параллели.

У простого народа с революцией тоже нет ясности. С одной стороны, революция произошла ради главного русского понятия справедливости – чтобы отобрать награбленную собственность и вернуть ее народу. Эту программу он готов поддержать хоть сейчас. С другой – разрушила великую страну, в которой, говорят, рабочему человеку жилось лучше, чем при коммунистах.

Большинство, согласно опросу Левада-центра, считает приход к власти большевиков незаконным и причину революции видит в слабости власти, заговоре врагов России и экстремизме политических авантюристов. С другой стороны, половина опрошенных считает, что Октябрьская революция сыграла положительную роль в истории России, и только треть, что отрицательную, а больше половины – что и после революции Россия продолжала развиваться своим естественным путем. 

К тому же Ленин и даже неведомые Урицкий, Ухтомский и Подбельский – такие привычные имена, а привычка – это счастье, привычку нельзя отнимать, не так давно отняли, и, по общему мнению, стало хуже.

Исключения редки. Православные братства, опекаемые священником Георгием Кочетковым, самобытным и независимым деятелем русской церкви, организует к годовщине революции акции национального покаяния. Это тысячи человек в разных городах, но в масштабах страны – очень мало: на широкое общенациональное покаяние спроса не видно. Есть спрос на то, чтобы виноватые и их наследники каялись перед нами.

Интеллигенция требует от государства покаяния за репрессии (и от народа осознания вины за их одобрение). Государство от интеллигенции – за поддержку политических экстремистов, равнодушие к стране и презрение к народу, замаскированное словами о его благе. Народ – за то, что живется трудно, – вероятно, потому, что обманули сперва одни, потом другие, и он как не был собственником национальных богатств, так и не стал.

На Западе, где твердо известно, что выходец из советских репрессивных органов Путин вернул советский гимн, сожалеет о распаде СССР, хочет восстановить его могущество и ведет себя как глобальный революционер, приглашая всех присоединиться к России в ее бунте против несправедливого мирового порядка, ожидают юбилейных торжеств и недоумевают, не дождавшись. И там же провозглашают рождение нового царя.

Все за всех

В интеллигентскую картину о захвативших власть чекистах не вписывается открытый к юбилею мемориал жертвам политических репрессий с площадью, вымощенной камнями из советских лагерей с их уже забытыми названиями. Логичнее было бы ждать возвращения Дзержинского на Лубянку, а не забытых имен.

 

Государство приурочивает открытие мемориала жертвам политических репрессий не к юбилею 37-го года, а, судя по датам открытия, к юбилею революции, указывая на то, что одно все-таки следует из другого.

Государство, таким образом, вступает в конкуренцию с оппозиционно настроенной интеллигенцией, вторгаясь в область, которую та привычно считает своей, – скорбь по жертвам и осуждение палачей. Перехватывает у них из рук установку памятника, хотя права ставить такой памятник, по мнению оппонентов, у нынешнего режима, тоже практикующего репрессии, нет.

Однако нынешний политический режим, считающий себя наследником обеих Россий – дореволюционной и послереволюционной, и репрессированных наследует из обеих. Оппозиция проводит параллели между нынешними репрессиями и сталинскими. Правящий режим, даже признавая, что прибегает к политическим преследованиям, совершенно не обязательно возводит их именно к сталинскому периоду, то и дело подчеркивая: у нас не 37-й год.

Напротив, судя по памятнику Столыпину, который установлен у дома правительства в годы премьерства Путина, и частому цитированию им контрреволюционных консервативных философов, он скорее усматривает преемственность своих карательных мер с непоследовательной и безуспешной борьбой силовиков российской империи против надвигающегося краха государства, обещая не повторять их ошибок.

Оппоненты режима хотели бы объединить образы сталинских репрессий и нынешней государственной власти. Государство, открывая памятник жертвам советских лагерей к юбилею революции, напротив, хочет связать тему репрессий с борьбой против власти. Идея недовольных властью состоит в том, чтобы сконцентрировать ответственность за репрессии на государстве; идея власти в том, чтобы распределить ее на всех, включая оппозицию.

В российском обществе нет какого-то особенно напряженного противостояния по линии, разделяющей сторонников и противников революции столетней давности – ничего подобного по остроте тому, что мы наблюдаем сейчас в США или на Украине. Но есть конкуренция между правящим политическим истеблишментом и оппозиционно настроенной интеллигенцией за тему репрессий, борьба режима против монополизации его противниками права представлять жертв и называть наследниками палачей своих нынешних противников во власти.

Чужая память о своих

Чувствуя, что ее вытесняют из обжитой сферы, оппозиция и самые бескомпромиссные представители интеллигенции отвергают новый монумент: одни по эстетическим, другие прямо по политическим соображениям отказываются признавать в нем тот самый долгожданный памятник жертвам политического насилия. Он плохой, уродливый, несвоевременный, угоднический, сервильный, беззубый, он «никого не раздражает», сделан «в расчете на то, чтобы выжимать слезки», «в нем нет ни капли гнева и желания осудить государство-убийцу и власть-убийцу».

Старые диссиденты пишут открытое письмо: памятник не признавать, пока не построим собственный. Хотя, поставленный режимом выходцев из КГБ, он гораздо ближе к идее если не покаяния, то рефлексии, чем если бы его поставили победители советской власти в 1991 году по свежим следам своей победы.

Обратная сторона установки государственного монумента жертвам репрессий в том, что государство таким способом вклинивается и создает смысловую дистанцию между нынешними и тогдашними гонимыми: тот факт, что власть сама ставит памятник несправедливо репрессированным прошлого, должен наводить на мысль, что репрессированные сейчас не так уж невиновны.

Ясно, что это и попытка перехвата инициативы и права на то, чтобы хранить памяти о жертвах. Государство не намерено оставаться там, где его хотят видеть противники, – только в одной из вершин треугольника «палачи – жертвы – обличители». То, что быть исключительно в палачах ему некомфортно, не такое уж плохое для всех известие. В худшем случае государство тут можно заподозрить в желании закрыть вопрос, отделаться от темы: вот памятник, чего вам еще надо.

Арест и уголовное дело против карельского поисковика и основателя общественного памятника казненным в карельском медвежьегорском лесу Юрия Дмитриева и до сих пор продолжающиеся трудности с поиском в архивах спецслужб сведений о жертвах репрессий полностью противоречат этой попытке прорваться из изоляции государства на полюсе палачей. Но на фоне открытия московского памятника и то и другое еще больше выглядит эксцессами местной жестокости и бюрократической трусости, вроде региональных запретов фильма о Матильде. За исключением революций, которые не столько останавливают, сколько умножают репрессии, такие вещи проще исправляются сигналами сверху (к ним исполнители эксцессов чувствительнее, чем к любому другому роду давления), а строительство государственного монумента и его инаугурация лично главой политического режима такой сигнал и есть.

Только издалека может казаться, что, ставя памятник жертвам репрессий (а до этого строя храм новомучеников близ Лубянки), государство и церковь желали сблизиться с несогласной интеллигенцией. Самое большое, оно стремится сохранять привычный баланс между сторонниками и противниками советского периода, сильной власти и насильственного порядка. Ставя такой памятник (тем более храм), современное российское государство мало что выигрывает в отношениях со своими непримиримыми критиками, скорее наоборот.

Однако оно выигрывает внутри себя, а память о репрессированных выигрывает в глазах так называемых простых людей, то есть попросту большинства населения страны. Первое – потому, что государство не монолитно, внутри него достаточно тех, кто считает более массовые и жестокие карательные меры по отношению к несогласным полезными и сейчас, и памятник будет для них сдерживающей ориентировкой. Второе – потому, что после установки памятника скорбь по жертвам репрессий перестанет быть темой, связанной с противостоянием нынешнему государству, почти-что оппозиционной деятельностью.

Сталинские репрессии не так уж бесконечно популярны в народе, как иногда думают: политическим преступлением их считают 39% жителей России – намного меньше, чем почти 70% еще пять лет назад, но по-прежнему заметно больше, чем 25%, которые считают их политической необходимостью. Российский режим не чрезмерно рискует растерять сторонников, признав преступления своих советских предшественников, с которыми боролись его более давние царские предшественники.

Выступая на новом для себя поле, отбирая у своих противников монополию на память о жертвах, разбивая жесткую связку между осуждением прошлых преступлений и текущей протестной повесткой, российский режим ослабляет обличительные возможности своих оппонентов (почему новый памятник и признан ими вредным). Зато саму тему репрессий делает менее конфликтной, менее связанной с определенной социальной группой и носителями строго очерченных взглядов и дает шанс памяти о жертвах распределиться по обществу более равномерно.

Большинство теперь может осуждать государственные, сталинские, революционные преступления, не чувствуя, что переходит в лагерь противников власти. Это сделает осуждение репрессий менее яростным и более «беззубым», зато и более широким и необратимым. Для жертв репрессий и политического будущего России это, может быть, не хуже.

На снимке: Мемориал памяти жертв политических репрессий "Стена скорби" работы скульптора Георгия Франгуляна.
Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии