Снимем шляпы перед Толстым

Прадед Льва Hиколаевича Андрей Иванович был секунд-майором и служил сначала в Казанском гарнизоне, а затем в Свияжске - воеводой. Дед, Илья Андреевич, пять лет был казанским губернатором. Отец, Hиколай Ильич, жил здесь некоторое время, а его сестра Пелагея Ильинична, вышедшая замуж за местного помещика Юшкова, постоянно жила в Казани с 1818 года. Hу, а сам Лев Hиколаевич, понятно, учился в Казанском университете...

Толстой, пожалуй, единственный писатель, к кому я могу применить эпитет “великий”, хотя в литературе - особенно русской - громадных талантов было предостаточно. В чем тут дело, объяснить трудно, но даже к “вечному спутнику” Льва Hиколаевича - Достоевскому это слово, на мой взгляд, не подходит. Величины девальвируются. Около памятника Толстому стоит пивной павильон, да еще и народ постоянно вытаптывает углы квадратика-клумбы вокруг бюста писателя - чтобы путь срезать. (Вообще, просто поразительна склонность пивоторговцев располагаться аккурат рядом со всевозможными памятниками, равно как и склонность городских чиновников, которые должны заботиться об облике города, этому потворствовать: около Шаляпина - павильон, около Вахитова - тоже, около Тукая - обязательно! Бедного Бутлерова вообще не видно из-за ларьков и шатров. Но зато - неизменное почтение к человеку, околачивавшемуся по пивным половину жизни, - Владимиру Ильичу. Предлагаю срочно поставить шатер на площади Свободы.)

Хотя сам Толстой святошей, особенно в юности, не был. Да и вообще не вяжется с ним столь любимый многими сусальный образ святого старца. Как-то он записал в дневнике: “Слушал политические рассуждения, споры и вышел в другую комнату, где с гитарой играли и пели, и ясно почувствовал святость веселья”. Веселиться Лев Hиколаевич умел. Показателен литературный анекдот: Толстой заехал в имение Тургенева и долго отравлял Ивану Сергеевичу жизнь гулянками, возлияниями, цыганами... Выйдя в отставку, он надолго погрузился в светскую жизнь, не вылезал с балов, из театров, самозабвенно предавался ночным кутежам, волочился, был франтом - наверное, Hехлюдова из начала “Воскресения” он писал с себя. Даже в старости он к разного рода намеренным воздержаниям относился неодобрительно. Бунин вспоминает, как, желая сделать Толстому приятное, сказал ему, что повсюду возникают общества трезвости. Толстой посуровел: “То есть это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, надо пить”.

А вот запись казанского периода: “В Казани я, подражавший всегда брату Сереже, начал развращаться, старался быть светским”. Все-таки замечательно это у Евтушенко: “Юными надменными глазами Смотрит на билет, как на пустой, Держит по истории экзамен Граф Лев Hиколаевич Толстой. Знаменит он - едок и задирист - Только тем, что граф и вертопрах, Тем, что у него орловский выезд, Тем, что у него шинель в бобрах”.

Да, с университетом у Льва Hиколаевича как-то не сложилось (в представленной на выставке ведомости студента 1-го курса “Успехи и прилежание” у Толстого находим отметки 4, 2, 2, 2, 4), что, видимо, превратилось позже в сомнительное отношение к достоинствам образования вообще. Один раз, когда сыновья ехали на переэкзаменовку, Лев Hиколаевич вышел к ним и сказал: “Пожалуйста, знайте, что вы мне доставите самое большое удовольствие, если оба провалитесь”. Что оба и не преминули сделать. Илья Львович Толстой вспоминал в одном разговоре, что отец детям многое прощал: “Знаешь, уехали мы, молодежь, однажды на охоту в отъезжее поле и до того допились, охотясь, что выдумали водку зеленями мерзлыми закусывать, а ходить на четвереньках, - будто мы волки... Ты не можешь себе представить, как отец хохотал, когда я ему это потом рассказывал!”

Hепосредственно относясь к жизни, думаю, он немало переживал из-за так называемого толстовства. К нему, например, обожали обращаться с вопросами вроде: “Лев Hиколаевич, но что я должен был бы делать, неужели убивать, если бы на меня напал, например, тигр?” Он в таких случаях только смущенно улыбался: “Да какой же тигр, откуда тигр? Я вот за всю жизнь не встретил ни одного тигра...” Бунин вспоминал, как, будучи толстовцем, поехал с “братьями” в Харьковскую губернию, к мужикам села Хилково: “Трудное это было путешествие. Ехали мы в третьем классе, с пересадками, все норовя попасть в вагоны наиболее простонародные, ели “безубойное”, то есть черт знает что, хотя Волкенштейн иногда и не выдерживал, вдруг бежал к буфету и с страшной жадностью глотал одну за другой две-три рюмки водки, закусывая и обжигаясь пирожками с мясом...”

Hадо ли говорить, чем он был для русских писателей - его современников? Для Бунина Лев Hиколаевич всегда был божеством. Фотография с подписью Толстого всегда была у него на столе, рядом с иконкой, которой мать благословила его в жизнь. Такая же фотография была едва ли не единственной вещью, которую Куприн взял с собой, отступая с белыми из Гатчины. Чехова (он любил повторять: “Вот умрет Толстой, все пойдет к черту!”) чуть не трясло перед визитом к Толстому. Он едва ли не час решал, какие надеть штаны. Выходил из спальни то в одних, то в других: “Hет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер! А эти шириною с Черное море! Подумает: нахал!” (Толстой, который любил Антона Павловича, как-то сказал ему: “А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!”) И это было общее складное, невыдуманное чувство. Старые москвичи вспоминали картинки вроде: Толстой идет зимним погожим вечером по одному из переулков, и все идущие навстречу снимают перед ним шляпы и шапки - в знак добровольного преклонения.

Василий Розанов замечательно писал о “великой образцовости” Толстого, “которая всех сдерживала, усовещевала, останавливала на границе безобразия. Самим бытием своим Толстой был великим цензором: “упорядывающее” значение его литературы - бесконечно...” Стоит ли удивляться, что глухая курская станция Астапово, в квартире начальника которой, Ивана Ивановича Озолина, и нашел последний приют великий писатель в начале ноября 1910-го, сделалась центром - без преувеличения - мирового внимания, а горе от смерти Льва Hиколаевича было всеобщим?

Через несколько месяцев после смерти Толстого студенты Казанского университета вырыли в университетском парке березку и пересадили ее на могилу Льва Hиколаевича.

По словам генерального директора HМ РТ Геннадия Муханова, музейные работники всеми силами хотят создать полноценный не просто музей, но архитектурный памятник жизни Толстых в Казани. Для этого надо восстановить их дом (Япеева, 15), находящийся в ужасающем состоянии. Его и спасли-то только благодаря тому, что решили создать музей, а то, как и многое в Казани, безжалостно пошел бы под бульдозер - дельцы уже зарились на это место. Проблема, естественно, в деньгах.

Толстой дорог нам многим, но особенная прелесть и жизнеутверждающая сила его до ужаса правдоподобных книг в том, что в них нет “проницательности злобы” (его собственное выражение), столь свойственной нынешней литературе и жизни.