Смотрите, кто вернулся!

Портнов служил в Качаловском театре в самый пик застоя - во второй половине семидесятых. Он никогда не ставил спектакли “про текущий момент”. Не было у него и расплывчато-многозначительных постановок “о вечном”. Он ставил “про нас”. Когда молодой Шекспир в потрясающем исполнении Юрия Федотова рвался туда, в неизвестную даль, к творчеству, мукам, поражениям и победам, в жизнь, полную жизни, а не доживания, мы, сидя в зале, верили: у нас тоже все еще будет. Была весна, казанские сады утопали в бело-розовом безе яблоневого цвета. Потом Портнов, повинуясь печальному правилу, гласящему, что “синие птицы всегда улетают”, уехал в Москву, где служил в театрах Станиславского и на Малой Бронной, ставил в театре Маяковского. А в начале девяностых и вовсе исчез - перебрался на Землю обетованную.

- Владимир Михайлович, почему вы так вдруг уехали?

- Очень много было всяких обстоятельств. Во-первых, я ушел тогда из театра на Малой Бронной. Начал снимать фильм по Веничке Ерофееву “Шаги командора”. Малая Бронная была черным пятном в моей биографии, потому что вся энергия уходила на выяснение отношений, а не на творчество. Была больна мама, и надо было зарабатывать деньги на ее лечение. Меня позвали в Израиль сначала на постановку спектакля в национальном театре в Тель-Авиве. Пока ставил, огляделся: погода моя, солнце всегда, а я безумно люблю солнце, жару и море. Я понял, что какое-то время в Израиле можно прожить и проработать. Я перевез маму, но у меня не было внутри состояния, что я уезжаю из России навсегда, было ощущение затянувшейся творческой командировки. Я был на чемоданах. И так прошло 12 лет.

- Много.

- Да, много... Я ставил спектакли, но мало, и работал актером, работал с удовольствием. После того, как многие годы занимаешься режиссурой, нести чемодан актерства легко и приятно. “Гешер”, то есть “Мост”, - единственный театр в мире, работающий на двух языках - русском и иврите. Я играл и на иврите тоже, не зная языка. Учил подстрочник, и оттого, что это был не литературно вычищенный язык, почти не было акцента. Любимой ролью стал Бубнов. Это была постановка “На дне”, которую делал Арье. Он хороший режиссер, мое ухо постоянно было у него на губах, я был в этой работе абсолютно не режиссер, я приходил пустым, чтобы он заполнял меня. Я вел себя так, как хотел, чтобы вели актеры, когда работают со мной. Репетиции шли на русском языке, то есть люди продолжали думать по-русски. Но Арье знает английский. Поэтому он берет и местных ивритоговорящих молодых актеров, которые получали образование в Израиле. Там есть переводчики, которые занимаются с актерами. Мне было, конечно, трудно. Если я выпущу хотя бы одно слово, то уже не смогу импровизировать, и мои партнеры импровизировать со мной тоже не могут. Хотя все наши актеры, что уехали в Израиль, сейчас хорошо говорят на иврите.

- А вы почему не заговорили?

- Я думал об этом и понял: у меня всегда было отношение ко всему происходящему как к временному. Я внутренне все время был “на чемоданах”.

- Еще одно “почему” - почему вернулись в Москву?

- Два года назад мама ушла, и эти месяцы, что провел без нее, свободное время заполнял раздумьями. Думал: чего же я жду? Смерти, пенсии, еще какой-то работы?.. Наступило время, когда мне перестало быть любопытно в Израиле, я уже знал, что в какой компании будут говорить. Мне стало скучно. В Москве у меня, кроме всего, дети остались.

- И какой вы нашли Москву?

- Мы приехали в октябре прошлого года на гастроли, так что получилось, что меня провожал весь театр. Я остался, хотя за это время у меня в Израиле возникло много привязанностей. А Москва... Я нашел ее замечательной. Москва - это целая страна. И я люблю ее.

- А театры?

- А театры - это то, о чем можно сказать: “за державу обидно”. Но хорошие театры все же есть, - например, замечательный театр Фоменко, есть много замечательных режиссеров, владеющих институтом работы с режиссером. Можно принимать их или не принимать, но это настоящие режиссеры. Например, Виктюк, он ни на кого не похож.

- Вот вы сказали: за державу обидно. На ваш взгляд, почему это случилось с российским театром?

- Если не очень серьезно, с прищуром, я бы сказал: мельчает человечество. Время стало более жесткое. Больше зависимости от денег. Дана свобода, как с ней поступить? Мое поколение было вынуждено говорить эзоповым языком И мы поднаторели в этом.

- Вам не кажется, что сейчас также наступает время, когда язык великого баснописца вновь окажется востребованным?

- Если сейчас ставить на злобу дня, да, этот язык понадобится. Меня спасало то, что даже когда необходимо было ставить про идею, я ставил про людей. Многие думали, что диссидент, о нет, я им не был. Меня, например, интересовало понятие одиночества - норма это или нет? Или как отличить одиночество от уединения... Я помню, когда в моем спектакле “Она в отсутствии любви и смерти” Татьяна Доронина говорила: “В нашей стране нет поводов для одиночества”, в зале стоял хохот.

- Как сейчас устроилась ваша жизнь в Москве?

- Я работаю в штате в театре Армена Джигарханяна, в театре много молодежи, и у нее есть свой художественный путь. И там я буду ставить пьесу, которая, кажется, вовремя попала мне в руки, - “Оглянись во гневе” Осборна. Лет тридцать назад, когда я проходил стажировку в “Современнике”, я дежурил на этом спектакле. Мне кажется, что тогда все мы еще очень много не понимали про эту пьесу. В театре имени Маяковского ставлю с Симоновой и Охлупиным “Старомодную комедию”. Я хочу закончить спектакль не так, как написано в пьесе, потому что не верю, что у них что-нибудь может сложиться. Если человек двадцать лет прожил один и потом кто-то даже с добрыми намерениями перекладывает его рубашку на другое место, это уже трагедия.

- Это вы по себе знаете?

- По себе. Правда, я разбрасывал свои рубашки по квартире специально, чтобы мама их собирала и понимала: она востребована, я без нее не могу.

- Вы одиночка?

- Я, скажем так, уединен. У меня нет ощущения беды, когда один. Но у меня есть прекрасный сын, с которым мы друзья. У меня есть дочь, из нее выросла замечательная мать, она вся в своих детях. Это главное занятие для женщины.

- Вам свойственна ностальгия?

- У меня бывают человеческие привязанности, и в этом смысле я подвержен ностальгии. А так... Родился я в Советской Гавани, отец был военным хирургом, мы постоянно переезжали. Мне кажется, что все лучшее, что я приобрел, приобретено мной до переезда в Москву.

- Режиссеру из провинции стоит предпринимать усилия, чтобы перебраться в столицу?

- Я думаю, это не только он решит, а публика. Тут важно остаться самим собой. Самое сложное - преодолеть страх быть собой. Только индивидуальность определяет ценность художественной вещи. Если это есть, Москва сама вытащит тебя на поверхность.

- К сожалению, я не видела ваш спектакль “Прошлым летом в Чулимске”, поставленный в Кирове, но о нем ходит много театральных легенд. Одна из них - после премьеры вас молодежь несла на руках. Если бы сейчас пришлось вновь ставить “Чулимск”, как бы вы его поставили?

- Да, я думаю, что мог бы снова поставить эту пьесу Вампилова. И Шаманов был бы таким же, как в том спектакле. Люди не очень-то меняются, изменяются предлагаемые обстоятельства. А внутренний мир и психическое устройство в большинстве случаев остаются прежними. Года два назад в Израиле я был таким же, как Шаманов. “Чулимск” - хорошая драматургия. Но я бы поставил спектакль сейчас не так мрачно, как тогда в Кирове. И в нем многие не то увидели. Решили, что это чернуха, но я чернухой никогда не занимался. Я ставил спектакль про мужчину и женщину, это дает много возможностей. На этих взаимоотношениях в жизни много что держится.

- Владимир Михайлович, а нет желания что-то поставить в Казани?

- В каком-то фильме говорили: желание-то у меня есть...

- А что нужно, чтобы оно воплотилось?

- Чтобы меня хватали за фалды и говорили, что я нужен. Не думаю, что я везде буду ко двору. Но перед возвращением в Россию я придумывал себе какой-то мир, я думал, что первые спектакли после возвращения поставлю в Казани и в театре Маяковского.

- Не страшно было возвращаться в город и видеть своих учеников, ну... уже немолодыми людьми?

- Я приехал к ним с любовью. Мне интересно - кто они, какими стали. Что касается профессии, я пытался “расшатать” их психику, потому что актер должен быть подвижен, именно тогда он некоторым образом сможет защитить себя от случайных режиссеров. А если он еще и личность, то тем более. Он будет терпим. Он не станет слабым настолько, что позволит себе не прощать и мстить.

- Вы больше не уедете в Израиль?

- Ну, разве что отдохнуть, я люблю Красное море, солнце. А работать... Нет, я вернулся. Я приехал.

Владимир Михайлович не изменился. Он по-прежнему смотрит на мир своими бездонными, добрыми “портновскими” глазами, в которых сейчас поселилась библейская печаль. Наверное, от “многая мудрости”.