На ярмарке кооператоров Львовской области в Москве. 1987 год.
12.11.2018 Общество

О пассажирах «колбасного поезда»

Фото
Альберт Пушкарев / ТАСС.

Вышла в свет новая книга известного российского историка и певца, можно сказать, повседневности Наталии Лебиной – «Пассажиры «колбасного» поезда». В подзаголовке книги есть уточнение – «Этюды к картине быта российского города», и это принципиально важное примечание: книга и представляет собой собрание зарисовок, на микро- и макроуровне описывающих все стороны повседневности советского горожанина: от питания до развлечений, от выбора одежды до интимной жизни, от заключения брака до похоронных обрядов. О книге и специфическом развитии общецивилизационного процесса модернизации в советских условиях с Наталией Лебиной поговорил корреспондент Republic.ru Егор Сенников.

– Вы решили описать быт в позднем СССР? К чему вообще стоит готовиться читателю?

– Новая книга написана в двух жанрах: исторического исследования и воспоминаний. Это, конечно, рискованный эксперимент. В процессе работы над рукописью я неоднократно задумывалась над тем, на кого, как принято писать в аннотациях, «рассчитана эта книга». А потом вспомнилась загадка Корнея Ивановича Чуковского о зеркале:

Мудрец в нем видит мудреца.

Глупец – глупца, баран – барана.

Овцу увидит в нем овца

И обезьяну – обезьяна…

Если «каждый пишет, что он слышит», то пусть каждый и прочитает, что пожелает. Новый текст можно читать с любой страницы, ведь он написан, если так можно выразиться, в манере пуантилизма. «Отдельные точечные мазки», небольшие самостоятельные тексты, как мне представляется, должны помочь создать общую картину обыденной жизни в советском обществе за всю его историю.

– В одном из ранних анонсов я читал, что книга построена вокруг воспоминаний о нескольких поколениях вашей семьи.

– Книга состоит из расположенных в алфавитном порядке 27 этюдов (статей) о различных сторонах советского быта. Отражены все основные стороны городской повседневности: жилье и интерьер, питание, одежда и обувь, телесность и сексуальность, досуг, социальные отклонения. Закономерности быта горожан на разных этапах развития советского общества выявлены как на макро-, так и на микроуровне. В первом случае использованы документы государственных и общественных организаций, периодическая печать, фольклор, статистика и так далее – в общем, довольно традиционный набор историка. В качестве объекта микроисследования я осмелилась выбрать мою собственную, пятипоколенную городскую семью. Источники в данном случае тоже во многом традиционны. Это некие формальные материалы: трудовые книжки, справки, наградные свидетельства, но, главное, конечно, эгодокументы – письма, и их много (военные, любовные, детские), а также воспоминания.

Человек я вполне почтенного ⁠возраста, а старость обладает одним неоспоримым ⁠преимуществом: возможностью писать мемуары. Как профессиональный историк я прекрасно понимаю, что ценность воспоминаний ⁠зависит или от масштаба ⁠личности, решившей поведать о себе в потоке времени, или от ее причастности к неординарным событиям. А если нет ни того, ни другого? И вот здесь обычно начинается плетение сентиментальных кружев, любопытных лишь самому мемуаристу и узкому кругу его знакомых. Чтобы отличить зерна от плевел, необходимы серьезные комментарии специалистов, владеющих общеисторической информацией. Это стандартный метод верификации мемуаристики. Я же, напротив, использую свои воспоминания и личные документы членов моей семьи как комментарии к историческому повествованию, созданному на традиционных источниках.

– Можно ли сказать, что вы попытались в рамках своего исследования суммировать весь советский опыт?

– Вообще, у книги три задачи. Во-первых, я хочу прояснить часть мифов о специфике советского быта. Это, в частности, касается метафоры «колбасный поезд». Во-вторых, есть задумка продемонстрировать приобщение историка-традиционалиста к «антропологическому повороту» в гуманитарном знании. Наконец, необходимо все же попытаться ответить на вопрос, каким было советское общество: традиционным или современным (модерным). Ведь бытовизация и антропологизация исторической действительности представляют собой инструменты, позволяющие уточнять и усложнять существующие модели прошлого. 

Превращение советского быта в некое дискретное историко-социальное полотно позволяет утверждать, что в России и после событий 1917 года шел процесс превращения традиционного общества в современное. В 1920-х годах новая Россия стала первой страной мира, разрешившей аборты и прекратившей преследование гомосексуалистов. В этом смысле раннебольшевистская бытовая культура оказалась значительно более модернизированной, нежели западная. Российские горожане приобщились и к ценностям «великой сексуальной революции 1960-х». А в 1970–1980-х годах в советском бытовом пространстве проявились элементы общества потребления, что является признаком модернизационных процессов. Именно поэтому маркирование советского бытового конструкта в качестве социальной аномалии на протяжении всей истории социалистического эксперимента в России я расцениваю как гиперболу. 

– В предыдущих своих работах вы много уделяли внимания эпохам, которые условно можно назвать переломными – 1920-е годы и оттепель. Застойное время для вас как для исследователя менее интересно? Или оно просто слишком близкое и знакомое?

– Совершенно очевидно, что самое интересное даже в такой инертной сфере, как быт, происходит «на границе», в переломные периоды истории. Меня, например, сейчас занимает вопрос об изменении практик повседневности в России после распада СССР. По всей видимости, быт «человека советского» должен был обрести новые, «капиталистические» или, точнее сказать, выраженно модернистические черты. Когда это начало происходить: после крушения власти Советов и низвержения диктата КПСС? А, может быть, уже в годы горбачевской перестройки? Ведь признаки модерности в быту наблюдались и при социализме. И вообще, что происходит с нашим бытом сейчас? 

Однако исследовать это самое «сейчас» историк не имеет права. Таковы тайные законы профессиональной этики. Для большинства представителей исторической науки «сейчас» – это последние 30–40 лет. И объясняется нежелание осмыслить недавнее прошлое всегда одним и тем же – отсутствием репрезентативных источников. И все же запечатлеть «стремительно уходящую натуру» – метаморфозы быта при переходе от социализма к капитализму – было бы очень не вредно для понимания контекста современности. Несмотря на мое скептическое отношение к некоторым абсурдным законам корпоративной исторической этики, на создание большого исследовательского проекта о структурах современной российской повседневности у меня лично нет ни времени, ни сил. Хотя все может произойти.

– Каким вам запомнилось позднее советское время? Что вы думаете о нем сейчас, в 2018 году?

– На такой вопрос хочется ответить словами ученого кота из мультика «Иван царевич и Серый волк»: «Как ученый я не верю, а как кот могу сказать только “мяу”». Я не верю в рассуждения коллег по историческому цеху о том, что нельзя изучать недавнее прошлое. Ведь суждения о нем будут окрашены эмоциональным опытом исследователя, а это плохо! А вот что в этом плохого, я не понимаю. Ведь исторический факт, как учит нас Школа «Анналов», в частности, это результат диалога ученого-историка с источником. В общем, какой историк, такой и факт. 

Своеобразный исторический заговор молчания вокруг позднего советского времени привел к тому, что сегодня существует одна жесткая модель развития СССР в конце 1960–1980-х годов, построенная в рамках постперестроечной концепции о системном политическом и экономическом кризисе. Она не может вызывать возражений в контексте крушения всей системы социализма. И все же мне эта модель представляется нарочито простой. Этакий шар, камуфлирующий все детали советской жизни в 1960–1980 годы, а по большому счету – перевертыш концепции развитого социализма. Этот шарик давно пора деформировать с помощью дополнительных точек построения модели. И именно изучение истории практик повседневности сможет в этом помочь. Примеры такие есть: скажем, книги Наталии Чернышовой о советской потребительской культуре в эпоху Брежнева и Анны Ивановой о магазинах «Березка». Частично процесс деформации начался. 

И вот тут хочу вставить свое обывательское, «совковое мяу». Конечно, все было гораздо сложнее, чем очерчивает модель развитого социализма и модель застоя. Кстати, вы никогда не обращали внимания на то, что в большинстве мемуаров 80% текста занимает описание детства, ну, может быть, относительно ранней молодости? Дальше все скомкано или не описано. Или у вспоминающего Альцгеймер (отсутствие ближней памяти), или стыдно (больно) мемуаризировать свою зрелость. В годы застоя я была более чем взрослой и, тем не менее, помню факты, которые могут корректировать жесткие модели позднесоветского прошлого, и некоторые из них привожу в книге. 

Для моей семьи «колбасным поездом» был самолет Ленинград – Свердловск, на котором мой муж летал как командировочный (! – прим. ВиД) в закрытый город Новоуральск. Муж называл его «блаженным островом коммунизма». Так было все: и колбаса, и мельхиоровые столовые приборы, и зеленый горошек, и шерстяные спортивные костюмы… О дефиците в Ленинграде я, конечно, помню. Но есть и документальные свидетельства личного характера – наша с сыном «лагерная переписка». Я настоятельно рекомендую пионеру Лёне, находящемуся в спортивном привилегированном лагере в 1988 году, не съедать все имеющиеся конфеты сразу – и не потому, что это вредно. Просто (далее цитата из письма) «в Ленинграде нет вообще никаких конфет, будут только в сентябре». Это факт для коррекции модели развитого социализма.

А вот и поправка идей о сплошном застое и тупых совках. У одного из литераторов-шестидесятников я обнаружила следующую строчку: «В основном в самиздате мы прочли все самое лучшее». Ну да, малая и большая библиотеки поэтов, а также «Литературные памятники» – это, конечно, «сугубо самиздатовская литература». Безусловно, социальную фантастику Оруэлла и Замятина я в 1970–1980-е годы не читала, но о существовании такого жанра представление имела по произведениям Герберта Уэллса, Рэя Бредбери, Роберта Шекли. Все они издавались в СССР. Но об этом сейчас как-то не принято писать. Создается впечатление, что средний советский человек кроме «Колобка» и «Чиполлино» вообще ничего не читал, так как в книжных магазинах было трудно купить что-то стоящее. Корректировка прямолинейного толкования этой ситуации тоже возможна при использовании личных воспоминаний.

– Обычно считается, что быт – это не героический предмет, но не кажется ли вам, что в советское время быт как раз и был пространством героических поступков?

– Простите, пафос вашего вопроса напоминает мне кинокартину «Весна», которую Григорий Александров – певец сталинского большого стиля – снял в 1947 году. Фильм был о том, как некие киношники задумали создать, простите за тавтологию, фильм о настоящих советских ученых. Режиссеру – его роль исполнял Николай Черкасов – люди науки виделись отшельниками, которые отреклись от всего земного и творят в тишине свои открытия. Над этим потешался Александров со сценаристами. Оказывается, и сегодня в массовых суждениях довольно продвинутых людей преобладают такие метафоры: «В СССР секса не было», «Мы все были скрытые стиляги и диссиденты», вот теперь еще и «Советский быт – это поле битвы за выживание». А вообще-то «в жизни всегда найдется место подвигу».

– Несмотря на то, что вещи советскому человеку давались тяжело, отношение к ним было каким-то непостоянным: с одной стороны, при переезде в новые квартиры в 1960-х нередко избавлялись от старинной мебели, с другой стороны, могли годами использовать какой-нибудь тяжеловесный пылесос или носить одно и то же пальто.

– Я не принимаю рассуждений вне системы координат. В 1920–1950-х годах в условиях практически постоянного нормированного распределения было одно отношение к вещам, в более поздние периоды, естественно, другое. Практика «выбрасывания на помойку» антикварной мебели – это 1960-е годы, время перемещения в пространство хрущевок, время моды на минимализм. На отношение к вещам действуют возрастные и интеллектуальные приоритеты. Все это отразила так презираемая ныне советская наука, в частности, забытые работы, основанные на кумулятивных методиках. Их авторы изучали предметы домашнего обихода как показатели изменений в быту. Эта научная школа начала формироваться в 20-е годы ХХ века под руководством Станислава Струмилина. Затем, уже в 1960–1970-х годах, этим занимались такие ученые, как, например, Овсей Шкаратан и Иван Труфанов. 

А относительно смены пылесоса я могу сказать следующее. Ныне общемировая тенденция – изготовление бытовой техники, действующей достаточно короткий срок. Новые технологии порождают новые возможности, вещи сейчас быстро выходят из строя и ломаются. В 1960–1980 годах приборы домашнего пользования работали гораздо дольше, несмотря на их внешнюю непрезентабельность, и менять их не было острой необходимости. Одновременно и возможность обмена была тоже ограниченной из-за неравномерности снабжения. Это относится к позднесоветскому периоду. 

В целом, действительно, можно говорить о некоем непостоянстве в отношении к вещам. Но это чувство, на мой взгляд, неправомерно считать специфически советским. Ныне молодые антропологи с восторгом используют бойкий слоган «общество ремонта», характеризуя им специфику советской повседневности. Обычно основой для таких выводов служат материалы из журналов типа «Работница», «Наука и жизнь», из отрывных календарей и так далее. Там, действительно, нередко печатались советы, как починить что-то самому. Из этого делается вывод о нищенстве советских людей и их скаредности, порожденных, конечно же, политической системой социализма. Хочется спросить: а почему сегодня интернет забит рецептами переделок, перешивок, переклеек, перестроек? Мне кажется, гораздо любопытнее феномен отсутствия этих сюжетов в популярной литературе и периодике 1920–1940-х годов и, напротив, обилие описания всяческих ремонтных практик в том же информационном поле советского общества времен оттепели и застоя. Я думаю, это свидетельство явной деполитизации обыденной жизни, даже ее гуманизации в какой-то степени. 

– А у вас не появлялось ощущения, что те или иные действия предпринимались властями именно для того, чтобы людям было жить сложнее? Или такой эффект был по большей части связан с тем, что у властей были другие приоритеты?

– Любые действия власти в сфере быта преследовали цель создания лишних рычагов управления частной жизнью и механизмов контроля над сферой приватности. Правда, в разные периоды степень этого контроля была разной по интенсивности воздействия и направленности. Приведу один пример. В научном и общественном дискурсах сегодня превалирует точка зрения о преднамеренном закабалении городского населения посредством жилищной политики в СССР. Отрицать это бессмысленно, но ситуация была значительно более сложной. В советской действительности с начала 1918 года функционировала система наказания/награждения жильем, такая своеобразная дихотомия. 

Государство неоднократно предлагало способы решения квартирного вопроса за счет личной инициативы населения – это система ЖАКТов в 1920–1930-х годах, это хрущевское кооперативное строительство, это брежневский МЖК (молодежный жилищный комплекс). Но контуры российской обыденности 1917–1991 годов, сформированные в отсутствии частной собственности и в идеологических тисках господства единой коммунистической идеологии, тормозили развитие индивидуальных начинаний. 

– Какие ограничения сильнее всего возмущали общество?

– Судя по документам, которые мне приходилось держать в руках, сильнее всего среднего горожанина на протяжении всей истории советской государственности возмущал и волновал квартирный вопрос: изъятие излишков площади, плохое состояние жилья, внутриквартирное хулиганство и так далее. 

– Нет ли ощущения, что несмотря на то, что люди более или менее помнят советский быт, воспоминания их корректируются тем образом СССР, который транслировался через кинематограф?

– Здесь важен эмоциональный посыл кино в целом. Оно в наиболее удобоваримой форме воздействует и на интеллект, и на сферу чувств. Но дело еще и в особенностях советского кино. Мифология, создаваемая советским кинематографом, обладала, может быть, и формальными, но весомыми культурными атрибутами. С любым фильмом на стадии его создания работали научные консультанты. Это впечатляло, хотя, правда, не всегда гарантировало чистоту кинематографического эксперимента и с материалом прошлого, и с текущим моментом. 

Ныне научные консультанты в кино редкость. Меня порадовало то обстоятельство, что Алексей Учитель привлек в качестве консультанта для своей «Матильды» крупного специалиста по военной истории Андрея Михайлова, но, правда, слушал режиссер историка только в вопросах аутентичности орденов, медалей, фасонов военной формы. Идею фильма никто со специалистом не обсуждал, а делать это надо на уровне создания сценария. Именно поэтому я, как правило, отказываюсь участвовать в разного рода псевдоисторических телепередачах, где ученый нужен в качестве говорящей головы, которая в нужный момент подтвердит идею создателя передачи. 

Не следует забывать слова Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь». Художественная форма презентации прошлого всегда воздействует сильнее, чем научные опусы. Не секрет, что большинство историков пишет плохо. И поэтому мне очень близка идея Ирины Дмитриевны Прохоровой о создании серии научно-популярных книг под общим названием «Что такое Россия». Уже первые труды, вышедшие в этой серии, демонстрируют наличие в научном историческом сообществе людей, которые могут писать о серьезных проблемах и интересно, и фундированно. Чем больше будет таких книг (и аудиокниг), тем с большим удовольствием публика будет знакомиться с историей, и советской в том числе.

– Вообще, как вам кажется, от чего зависело изменение изображения реальной жизни в советском кинематографе – если, например, в сталинскую эпоху место жительства главных героев зачастую было огромной просторной квартирой, то уже в 1960-е можно увидеть и комнату в общежитии, и коммунальные квартиры? Только от смены политических установок?

– Думаю, да. Смена политических ориентиров сыграла не последнюю роль в разрушении мифологического характера советского кино. Ведь в сталинскую эпоху кинематограф прежде всего презентовал детали витрины социализма, в том числе роскошное жилье. В 1960-е годы многое изменилось: деструкция большого стиля, о чем я, в частности, подробно писала в своей книге «Повседневность эпохи космоса и кукурузы», привела к разрушению и принципов создания кино. В него явно проникли элементы гуманизации. Кстати, этими вопросами очень успешно занимается московский исследователь Татьяна Дашкова, она прослеживает именно кинематографическую составляющую деструктивных процессов оттепели.

– В последние годы появилось довольно много новых исследований Советского Союза как явления. Кроме ваших книг вспоминаются работы Алексея Юрчака, Юрия Слезкина, Анны Ивановой, Александра Рожкова, Игоря Орлова и других; не говорю о множестве иностранных исследователей. Как вам кажется, можно ли как-то суммировать имеющееся на данный момент научное знание и сказать, что нового мы поняли о Советском Союзе с тех пор, как он перестал существовать?

– Благодаря именно исследованиям новой генерации ученых, успешно использующих методики антропологического характера, заметно усложнилась общая модель того явления, которое нередко называют «советской цивилизацией». Эта модель теперь не только не симметрична – я имею в виду, в частности, зеркальную реакцию на властные инициативы, – но и не монохромна. К числу исследователей, с регулярностью разрушающих разного рода стереотипы (в частности, и истерики по поводу отсутствия источников антропологического характера), я бы обязательно отнесла очень творческого челябинского историка Игоря Нарского. Ну, а из западных «разрушителей», это, конечно, Наталия Чернышева, Дэвид Хоффман, Юлия Обретрейс, Йохен Хелльбек… 

– Одно из интервью вы закончили довольно грустной ремаркой: «Наша личная свобода, увы, зависит от властных инициатив». Можно ли изменить это положение вещей? И что для этого нужно сделать?

– Ничего не нужно делать, надо просто это понимать и относиться ко всему здраво, в том числе и к разного рода обещаниям как власть имущих, так и к власти стремящихся. В качестве рецепта жизни приведу строки Александра Кушнера:

Времена не выбирают,

В них живут и умирают…

Не продавайте свою душу и не будьте первым учеником. Это важно и в жизни, и в науке.

– Как вы считаете, наступит ли момент, когда стереотипы и нормативные установки советской эпохи перестанут влиять на российское общество?

– Это произойдет, когда люди, наконец, повзрослеют, а Россия перестанет быть страной-подростком – помните Маяковского? Подросток не только творческая натура, открытая к любым изменениям. Это нередко бессмысленная и бездумная злоба. Это надо перерасти.

Об авторе книги. Наталия Лебина — доктор исторических наук, профессор, научный консультант СЗ НИИ «Наследие» МК РФ. Автор книг «Рабочая молодежь Ленинграда: труд и социальный облик. 1921—1925 гг.» (1982), «Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. — 40-е гг. ХХ в.)» (1994), «Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920—1930-е годы» (1999), «Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы НЭПа и хрущевского десятилетия» (2003), «Энциклопедия банальностей» (2006, 2008), «Петербург советский: “новый человек” в “старом пространстве”» (2010).

На фото: кооператоры Львовской области за прилавками ярмарки на Киевском рынке Москвы, 1987 год. 

Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии