«Наша власть потеряла какое-либо видение будущего»

Главная проблема современной России в том, что власть потеряла какое-либо видение будущего, считает главный научный сотрудник Института анализа предприятий и рынков ВШЭ, приглашённый исследователь Центра Дэвиса в Гарвардском университете Андрей Яковлев. Разумеется, такая точка зрения кажется весьма спорной, - про скрепы и прочее подобное говорят из каждого утюга, однако, Яковлев, прочитавший под видом интервью целую лекцию корреспонденту «Полит.ру» Ивану Давыдову, дотошно аргументирует свою позицию. Есть смысл прислушаться.

На мой взгляд, обсуждая возможные образы будущего, важно понимать шансы на их достижение. Ниже я скажу, что мне хотелось бы когда-нибудь увидеть в России, но, к сожалению, вероятность такого рода позитивного варианта развития событий, на мой взгляд, со временем падает и падает очень сильно. И если мы и сможем когда-нибудь прийти к тому, чего мне хотелось бы, это всё равно будет происходить через очень серьёзный кризис. Будет хорошо, если нам удастся пойти по сценарию, который будет плюс/минус близок к 1991-му году, и не скатиться в сценарий типа 1917-го, точнее 1918–1920 годов. Это просто для понимания контекста.

Теперь, возвращаясь к тому, что мне хотелось бы когда-нибудь всё-таки увидеть в России. Я бы говорил о стране, в которой люди уважают сами себя и одновременно уважают соседей, не ищут врагов, занимаются своим делом и обеспечивают возможности для своих семей и для своих детей – вместо того чтобы обсуждать, почему другие живут лучше. Я говорил бы о России как о нормальной стране, которая смогла перейти к нормальной и достойной жизни. Это страна, которая, будучи независимой, занимается своим развитием и обустраивает жизнь своих граждан – вместо того, чтобы гоняться за химерами. Страна, которая старается развивать саму себя и что-то создавать – вместо того, чтобы кому-то что-то доказывать силовым образом.

Для этого надо слышать друг друга и уметь договариваться друг с другом. Наши проблемы, включая внешние, в значительной степени вытекают из того, что люди, прежде всего люди во власти и люди в элите, все последние десятилетия исходили из того, что победитель получает всё и у кого сила, тот и прав. На мой взгляд, это глубоко ошибочный взгляд на реальность. В какой-то временнóй точке он может давать своим носителям какие-то выигрыши, но в совокупности все проигрывают, включая тех, кто посчитал себя победителями в какой-то момент времени.

Страна без контрэлиты

Из того, что это самоочевидные тезисы, не следует, что люди, у которых есть власть, финансовые ресурсы и головокружение от всего этого, станут слушать и уважать других и считаться с их мнением. Это особенность человеческой природы, и Россия в этом смысле не уникальна, к сожалению. В Европе (про загнивание которой у нас любят рассказывать по ТВ – при том, что никакого загнивания я в Европе не наблюдаю) люди действительно пытаются договариваться и вместе развиваться. Но Европа к этому пришла через столетия постоянных войн друг с другом. И конкретно то, что мы наблюдаем сейчас, — это следствие двух мировых войн, которые были на территории Европы, которые стоили десятки миллионов жизней и которые привели европейские элиты к мысли о том, что всё-таки, наверное, лучше договариваться. За последние сто лет Россия прошла через не меньшие потрясения – включая революции 1905 и 1917 годов, Гражданскую войну, Великую Отечественную, распад СССР, 1990-е годы. Но проблемой для нас является качество элиты.

Когда в конце 1980х и в начале 1990х происходила смена элиты, у нас во власть фактически пришли люди, которые представляли собой младшее поколение советской номенклатуры и советской интеллигенции. И это было довольно заметное отличие от того, что было в Восточной Европе с одной стороны и в Китае с другой стороны, потому что распад социалистического блока шёл везде, но результаты мы видим довольно разные.

Отличие Восточной Европы отличие было в том, что существовавшие там режимы были гораздо менее репрессивными, чем советский. После всех событий 1956 года в Венгрии, 1968 года в Чехословакии, многочисленных протестов в Польше в этих странах оставались инакомыслящие. Многие из них оказывались в тюрьме или эмиграции, но гораздо большее число просто лишались статусных позиций в элите и, например, оказывались научными сотрудниками академических институтов. В итоге к концу 1980-х годов в большинстве из этих стран было то, что можно назвать «контрэлитой» — люди, которые были носителями других ценностей и которые были готовы исходя из этих ценностей начать что-то делать, причём делать не только ради самих себя, своего кармана или своего личного интереса, а в интересах страны и общества.

Безусловно, там были свои дополнительные факторы в виде «европейского якоря», когда в Восточной Европе и левых, и правых действительно объединяла идея вхождения в Евросоюз. Соответственно, Евросоюз в этой связи мог требовать соблюдения определенных стандартов и это задавало вектор изменений. Конечно, это не исключало различий в разных странах, но в целом я бы сказал, что в Восточной Европе наличие контрэлит, которые были носителем других ценностей, стало одним из важных факторов общественной трансформации. Другой важный фактор – к моменту краха социалистических режимов в Восточной Европе в конце 1980-х годов они существовали около 40 лет. И еще было живо поколение, которое помнило, что было до того – включая опыт функционирования демократических институтов.

Если брать Китай, то там была иная ситуация. Там не было контрэлиты, но к моменту начала реформ в 1979 году режим существовал лишь 30 лет, и в руководстве КПК ещё оставались люди, которые делали революцию, включая прежде всего самого Дэн Сяопина. При этом особенность конкретно Дэна Сяопина и ещё целого ряда руководителей КПК была в том, что, побывав на самом верху, в период репрессий «культурной революции» они оказались в самом низу и увидели жизнь с другой стороны, а затем вернулись обратно, сохранив при этом свои исходные ценности - не либеральные и не демократические, но тем не менее предопределявшие их действия не ради собственно кармана, а в интересах общества и страны (как они их понимали). Это знание жизни не «из окна персонального автомобиля» было предпосылкой для большей гибкости и прагматичности политики – при сохранении ориентации на построение нового общества.

Отличия СССР были не только в том, что режим существовал больше 70-ти лет, и людей, которые помнили, что было до того, к его концу уже просто не осталось. Советский режим был гораздо более жестким – не только к обычным людям или к инакомыслящим, но и к собственной элите. Если взять репрессии 1937–1938 годов, то в наибольшей мере они затронули как раз тех, кто делал революцию и кто хотя бы гипотетически мог составить конкуренцию Сталину (который стремился к личной власти, а не к построению коммунизма). Репрессии были механизмом устрашения, который людей в системе заставлял исполнять приказы, не задумываясь о том, насколько эти приказы правильны или неправильны, разумны или неразумны: сказали сверху, что надо делать, значит, надо делать, иначе лагерь, а то и расстрел. При этом одновременно для элиты был «пряник», когда люди, исполнявшие приказы и обеспечивавшие выполнение плановых заданий, получали назначения на более высокие ступеньки в иерархии с доступом к разного рода благам — в виде снабжения в спец.распределителе, отдельной квартиры, персональной машины и т.д. В итоге на смену «пламенным революционерам» приходили другие люди – готовые работать как «винтики системы» и при этом одновременно гораздо менее образованные и в силу этого догматичные.

Тем не менее этим людям совсем не нравился висевший над ними «топор репрессий». Поэтому несмотря на все усилия Сталина по стравливанию его ближайших сподвижников, чтобы они не доверяли друг с другом, после его смерти они смогли договориться и не допустить к власти Берию. В результате репрессивный механизм перестал применяться по отношению к элитам и с этого момента у системы появились проблемы с внутренними стимулами. Какое-то время она продолжала функционировать на идейной основе – с верой в коммунистические идеалы и в преимущества социализма и плановой экономики.

В этом отношении показателен период хрущевской оттепели. Известная история про лозунг Хрущёва «догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения за три года», на мой взгляд, означала, что он, судя по всему, действительно верил в то, что если уж мы выиграли войну, сделали атомную бомбу и запустили спутник, то уж такую-то фигню точно сделаем. Из этой же серии – решение о проведении в Москве американской выставки в 1959 году, вошедшей в историю «кухонными дебатами» между Хрущевым и вице-президентом, а затем президентом США Никсоном, но изначально ориентированной на стимулирование производства в СССР товаров массового потребления. Стоит подчеркнуть, что вера в коммунистические идеи в этот период была характерна не только для руководителей КПСС, но и для многих представителей интеллигенции – так называемых «шестидесятников», которые (в отличие от диссидентов, пришедших им на смену) выступали за движение к «социализму с человеческим лицом». И политика Хрущева – включая не только отказ от массовых репрессий, но также жилищное строительство, попытки решения продовольственной проблемы, создание новых университетов – воспринималась как проявление такого движения.

В целом в этот период СССР реально пытался конкурировать с США, причём не только в военном отношении (что проявилось в рамках Карибского кризиса) военным образом, но и по социальной модели и уровню жизни. Провал политики Хрущева – прежде всего в части неспособности плановой системы обеспечить людей продовольствием и качественными товарами народного потребления – оказался сильным ударом по репутации партии и госаппарата. Именно в этот период массово стали распространяться частушки и анекдоты (за которые уже не сажали в лагеря). А большая жирная точка была поставлена в 1968-м году с вводом войск в Чехословакию - когда выяснилось, что эта попытка реально конкурировать с другой системой исчерпала себя, СССР не способен предложить другим странам привлекательную модель и может удерживать их в своем «периметре» только силой.

На эти события наложилось действие внутренних факторов, связанных со смещением Хрущева и приходом Брежнева на его место в 1964 году. До того в СССР происходило регулярное обновление элиты - через репрессии 1930-40х при Сталине и затем через отправку на пенсию сталинских кадров при Хрущеве. В результате наверху открывались вакансии и людям, которые были на нижних этажах, было, куда двигаться. При Брежневе этот процесс остановился – так как пришедшие с ним товарищи расселись по руководящим постам и сидели там до своей смерти. При этом их дети уже не отличались особой верой в коммунистические идеалы. Для этого младшего поколения советской номенклатуры было совершенно нормально говорить на партсобраниях, партсъездах и в телевизоре правильные слова и красивые речи про движение к коммунизму и зрелому социализму, а дома на кухне рассказывать анекдоты про Леонида Ильича.

Важным элементом советской модели было отсутствие информации о том, как живут люди в других странах. Обычные советские граждане долгое время верили тому, что говорит власть, и считали, что да, мы страдаем, мы недоедаем, но мы это делаем ради светлого будущего человечества. Однако с 1960х годов и особенно в 1970е страна стала открываться – но не для всех, а прежде всего для элиты. Обычные советские граждане не очень сильно ездили даже в соцстраны, а люди из элиты весьма активно ездили в Европу и в США. И они видели, что почему-то там люди живут гораздо лучше, и они сами хотели жить не хуже, чем на Западе.

Это не означает, что в СССР вообще не было людей, которые пытались изменить изнутри сложившуюся систему. Они были – но таких людей сама система либо интегрировала внутрь себя, превращая их в конформистов, либо выдавливала их из страны в эмиграцию. Советская система была гораздо более жёсткой и репрессивной, чем в Восточной Европе, и в итоге на момент ее конца в роли контрэлиты по сути выступали только диссиденты — такие люди, как Сахаров или Новодворская. В моём понимании они были святые люди, но они были именно борцы с режимом, которые стремились сломать этот режим, но они не относились к категории людей, которые могли бы что-то построить. И в итоге у нас получилось так, что в 1990-е годы к власти пришло очень циничное в своём большинстве молодое поколение советской элиты, которое, декларируя разные новые лозунги — про демократию, свободу, рынок и всё остальное — просто реализовывало свои частные интересы. В этом одна из фундаментальных причин того, что мы наблюдали в последующие десятилетия и имеем сегодня.

Кризис и необходимость договариваться

Есть, конечно, другой вопрос. Всё-таки с краха СССР прошло 30 с лишним лет, и, мягко говоря, люди могли чему-то научиться. Я бы сказал, что был период, конкретно в конце 1990-х — начале 2000-х, когда был шанс на поворот в другую сторону. В частности, кризис 1998 года с девальвацией рубля и дефолтом по ГКО был не только экономическим, но и политическим. Была отставка правительства, Ельцину не удалось вернуть Виктора Черномырдина в качестве председателя правительства, пришлось назначить премьером Евгения Примакова, а его первым замом в правительстве стал Юрий Маслюков, который был последним председателем Госплана СССР и членом Политбюро ЦК КПСС.

При этом надо подчеркнуть, что высшая элита от кризиса 1998 года пострадала не сильно. Были отдельные игроки, которые потеряли свои активы - такие, как Смоленский с его банком СБС-Агро или Виноградов с банком «Империал». Но большинство минимизировало убытки за счет вывода активов из проблемных банков на аффилированные компании. Реальные потери в основной пришлись на средний бизнес и средний класс. Тем не менее у людей из бизнеса, получивших в 1990-е крупные активы, и у людей из высшей бюрократии, получившихся власть, было ощущение, что в случае новой волны кризиса сложившаяся система рухнет и они могут лишиться всего. Это витавшее в воздухе ощущение привело к тому, что пошёл поиск компромиссов и договорённостей.

Причём этому предшествовала ситуация середины 1990-х – с выборами 1996 года, «семибанкирщиной» и конфликтами между либералами во главе с Чубайсом и силовиками во главе с Коржаковым. Там тоже были договорённости, но, на мой взгляд, они были конъюнктурные и сиюминутные. По сути люди из крупного бизнеса и высшей бюрократии сошлись на том, что если Ельцин не станет снова президентом, это слишком рискованно. А поэтому стоит коллективно «вложиться», чтобы любыми способами – от финансирования избирательной кампании за счет черного нала (из той самой «коробки из-под ксерокса») до прямых манипуляций с результатами выборов – обеспечить переизбрание Ельцина. Мы все помним претензии к выборам в 2011-м году, но надо сознавать, что в 1996-м году всё было как минимум так же, а, скорее всего, хуже.

Это как раз к вопросу про ценности и принципы. Если люди их декларируют, а потом сами же откровенно и грубо их нарушают, то не надо удивляться, что им перестают верить. И я бы сказал, что победа Ельцина на выборах 1996 года была пирровой победой. Я не знаю, что было бы, если бы победил бы Зюганов, но, с другой стороны, было восемь месяцев правительства Примакова, которое реально было близко к коммунистам, и в течение этих 8 месяцев ничего радикального не случилось. Конечно, обсуждение альтернативных вариантов истории — это отдельный жанр, и вряд ли сейчас стоит в него углубляться, но тем не менее, если брать ту же Восточную Европу, то в абсолютном большинстве стран там в середине 1990-х произошла смена правительств, когда к власти приходили либо новые левые, либо просто даже старые левые, и нигде это ни к каким катастрофам не привело. Безусловно, в Восточной Европе это было следствием того, что все эти страны в тот период хотели вступить в Евросоюз и поэтому они должны были считаться с стандартами и нормами, принятыми в ЕС. Соблюдение этих стандартов и норм в итоге оказывалось важнее, чем победа на выборах конкретного игрока, и это был некоторый консенсус в элитах и обществе.

В России, к сожалению, именно в силу сложившихся установок, унаследованных от Советского Союза и от очень циничного позднесоветского периода, люди считали, что если они не сохранят себя во власти, то их точно выкинут. Я не к тому, что тогдашние либералы были плохими, а коммунисты — хорошими, это совершенно не так, они все вышли из «одной шинели». Но вот эта установка, что победитель получает всё, а цель важнее средств — это то, что было реализовано на практике и, к сожалению, реализуется до сих пор. И вот это, наверное, одна из фундаментальных причин того, где мы находимся.

Возвращаясь к периоду конца 1990-х и начала 2000-х – его особенность заключалась в том, что на непродолжительное время возник относительный баланс сил между ключевыми группами в высшей российской элите. В последние годы мы привыкли говорить, что у нас есть олигархия, есть силовики и есть высшая бюрократия (более подробно про эволюцию состава «правящей коалиции» в России написано в моей статье в Post-SovietAffairs). Важно понимать, что такая конфигурация из этих трёх групп сложилась не при Путине, а еще при Ельцине в середине 1990-х.

В 1993 году конфликт с Верховным Советом Ельцин выиграл именно с опорой на силовые структуры. Это период возвышения группы силовиков – в лице Коржакова, Грачева, Сосковца и остальных, которые затем втянули страну в Чеченскую войну. С позиций сегодняшнего дня очевидно, что это была большая политическая ошибка. Если с Татарстаном тогда договорились, то и с Чечнёй тоже можно было как-то договориться. И с учётом всех десятков миллиардов долларов, которые отправили в Чечню за 2000-е годы и далее, вряд ли бы этот компромисс тогда был бы дороже. При этом я не говорю о десятках (если не сотнях) тысяч жизней, которых стоила эта война.

Потом были выборы 1996 года – с популярностью Ельцина на начало 1996 года на уровне нескольких процентов. И вот там уже возникла реальная развилка, когда силовики уже тогда предлагали отменять все выборы и, по сути, вводить диктатуру. А либеральные технократы из высшей бюрократии исходили из того, что такой сценарий подорвёт отношения с Западом и обрубит те каналы финансовой помощи, которые для России тогда были критичны. Поэтому они выступали за сохранение демократических декораций. И в этих условиях важным стало появление третьей группы в лице крупного бизнеса, которому в конце 1995 года представители высшей бюрократии предложили сделку в формате «залоговых аукционов» - с предоставлением правительству финансовых ресурсов со стороны в обмен на получение контроля над крупнейшими компаниями год спустя, то есть после президентских выборов. В этих условиях бизнес предпочел встать на сторону высшей бюрократии, а попытки силовиков добиться отмены выборов потерпели неудачу - что в сочетании с провальной военной кампанией в Чечне привело к падению влияния силовиков.

На этом фоне ведущими группами оказались олигархи и высшая бюрократия, но характерно, что после обеспеченной их коллективными усилиями победы Ельцина на выборах этот альянс распался. В 1996-1997 годах правительство «младореформаторов», включавшее покойного Немцова и того же Чубайса, попыталось начать наводить минимальный порядок в экономике и хотя бы минимально сбалансировать экономику – что вступило в противоречие с финансовыми интересами олигархов, которые в этот период действовали в классической логике «захвата государства». В результате олигархи через подконтрольные им медиа-ресурсы запустили кампанию по дискредитации правительства и, благодаря прямому доступу к Ельцину, который они получили после выборов, добились отставки ключевых реформаторов – с фактическим отказом от изменений в экономической модели начала-середины 1990х, ориентированной на безудержное извлечение рент в ущерб интересам государства и общества. Следствием этого стал экономический и политический кризис 1998 года.

Этот кризис, однако, привел к отрезвлению в элитах. С одной стороны, олигархи стали понимать, что настолько ослабленное государство, каким оно оказалось в 1998-м году, — это риски для них самих, поэтому надо всё-таки думать, как это государство приводить к какому-то нормальному знаменателю. И в этом смысле они оказались вынуждены пойти на переговоры и компромиссы с другими игроками. С другой стороны, у высшей бюрократии в тот период не было достаточного веса и влияния, чтобы переломить олигархов, поэтому и они должны были договариваться. Нормально наладить основные процессы в экономике было невозможно без диалога с бизнесом – в том числе потому очень многое в регулировании были не адекватно и именно бизнес мог указать на ключевые барьеры для экономического развития. Силовики же в тот период оказались в роли «младшего партнёра» в правящей коалиции – с гораздо меньшим влиянием, чем у высшей бюрократии и олигархов.

Интересно, что именно этот период на уровне ожиданий был наиболее светлым с точки зрения надежд на будущее. Да, мы прошли через тяжёлое десятилетие, но открываются возможности — начался экономический рост, происходит восстановление порядка, идёт кооперация с Западом. Ключевым фактором здесь безусловно был экономический рост, который был обусловлен отнюдь не только эффектами девальвации рубля (что создало стимулы для экспорта и для замещения импорта на внутреннем рынке) и крахом «пирамиды ГКО» (через которую за счет искусственной сверхдоходности по гособлигациям по сути выкачивались финансовые ресурсы из реального сектора экономики). Не менее важным было то, что стали возникать общие правила, которые в отличие от 1990-х соответствовали окружающей реальности и опирались на работающие механизмы правоприменения. Высокая популярность Путина после его прихода к власти объяснялась не только тем, что это был новый молодой президент, и не только успехами во второй чеченской войне.

Менее заметным для широкой аудитории, но весьма важным для тогдашней элиты был тот факт, что уже в сентябре 1999 года, то есть буквально через месяц после назначения Путина премьером, был создан Центр стратегических разработок. Было объявлено, что эта структура должна будет разработать программу развития России до 2010 года. И это было не только сказано, - пошёл реальный процесс, на базе ЦСР еженедельно проходили семинары с очень разной повесткой - не только экономика, но и идеология, система ценностей, госслужба – и широким кругом участников. В этот процесс были вовлечены в том числе люди из бизнеса, и отнюдь не только олигархи, но и некоторые активные представители успешного среднего бизнеса, в частности, люди из «Клуба 2015».

Эта установка на то, что будет программа развития страны, а также реальные усилия и реальные процессы по разработке этой программы, - все это стало важным сигналом для элиты, потому что до того фактически за десять лет единственная запомнившаяся программа с самым длинным сроком была «500 дней» Явлинского, которая при этом не была реализована. Но 500 дней — это, извините, 1,5 года, а после этого были всякие среднесрочные программы правительства, которые, как правило, тоже были рассчитаны на 1,5 года. Но когда правительство не в состоянии сказать, что будет через 1,5–2 года, это для любого нормального бизнеса, за исключением микро- и малого, это означает большие риски: в этих условиях очень тяжело строить планы и инвестировать.

Ситуация, когда власть сказала, что «у нас будет долгосрочная стратегия», и эта долгосрочная стратегия берется не из учебников по «экономикс», а формируется в диалоге с реальными игроками и с бизнесом, - это был важный сигнал. Высокие темпы роста в начале 2000-х годов имели место на фоне достаточно низких нефтяных цен. На мой взгляд, в значительной степени это был эффект формирования общих понятных правил игры и попытки следования им. При этом понятно, что дело не только в ЦСР, который был стартовой стадией. Очень важной была налоговая реформа, - о введении плоской шкалы подоходного налога все знают, но гораздо более важным было изменение корпоративных налогов, их резкое упрощение и введение регрессий по социальным отчислениям, что способствовало реальному «обелению» экономики, переходу к выплате «белых» зарплат.

Что именно здесь является важным? Формально налоговую реформу разработали эксперты, сидевшие в ЦСР в начале 2000 года, но в реальности они эту реформу сформулировали и положили на бумагу, то есть оформили. Реформа стала возможной благодаря тому, что фактически с 1999 года на разных формальных и неформальных площадках был активный диалог между реальными игроками со стороны бизнеса и со стороны бюрократии в той логике, что «ребята, так, как мы жили раньше, жить нельзя; если вы хотите, чтобы государство что-то делало — чтобы работали суды, чтобы милиция обеспечивала безопасность, чтобы были дороги, чтобы работало здравоохранение — надо платить налоги». Это был некий запрос со стороны бюрократии и было некое понимание со стороны бизнеса, что да, видимо, действительно надо, потому что то, что было в 1998-м году, всех сильно напрягло и напугало. Но одновременно бизнес объяснял: «та система, которую вы сами тут запустили в 1990-е годы, когда для того, чтобы заплатить рубль зарплаты, нужно было заплатить рубль налогов, - ни один бизнес этого не потянет, это безумная система».

Я в те годы много занимался исследованиями поведения предприятий, и могу сказать, что все истории про массовый уход от налогов были обусловлены тем, что с начала 1990-х годов на фоне унаследованного от Советского Союза колоссального бюджетного дефицита реформаторы просто попытались перенести в Россию некоторые стандартные механизмы налоговой системы из развитых стран - с НДС, с прогрессивным подоходным налогом, с социальными взносами и т.д. Но это происходило в отсутствие какой-либо системы налогового администрирования.

В итоге начале 1990-х годов малые частные фирмы, изначально платившие налоги, переходили на «чёрный нал» просто потому, что их конкуренты не платили никаких налогов и это не было сопряжено с рисками каких-либо санкций. В интервью с предприятиями в середине 1990-х годов наши респонденты спокойно отвечали на вопросах про «обналичку» и удивлялись, если мы говорили, что это вообще-то незаконно – ведь все газеты были заполнены объявлениями «обналичу под 1,5%».

Абсурдность системы регулирования, которая была внедрена в 1990-е, безусловно, была существенным фактором кризиса 1998 года. На этом фоне претензия бизнеса в адрес бюрократии была в том, что, если вы хотите собирать налоги, надо менять систему. На что был ответ: «Хорошо, мы поменяем систему, но тогда начните платить налоги». На это бизнес отвечал: «Хорошо, если будет более разумная система, мы будем платить налоги. Но давайте при этом вы будете обеспечивать те общественные блага – в виде работающей судебной системы, инфраструктуры, образования, здравоохранения, безопасности, для финансирования которых государство собирает налоги».

Достижение договоренностей по поводу таких базовых принципов и формирование нового «контракта» между государством и бизнесом стало ключевой предпосылкой для успешной реализации налоговой реформы и целого ряда других реформ. В итоге государство стало собирать налоги и одновременно начал наводиться порядок и в плане борьбы с криминалом, и в плане устранения межрегиональных барьеров. Это привело к формированию национального рынка и было значимым импульсом для экономики и для бизнеса. При этом практические шаги власти соответствовали ожиданиям бизнеса и это задавало позитивную динамику – с переходом от неформальных практик к легальным взаимодействиям, опиравшимся на действующее законодательство. Но на этом пути возникло серьезное препятствие, связанное с правами собственности на природную ренту.

«Шашлычный контракт»

Россия 1990-х годов — это классический пример того, что в экономической теории называется state capture, когда бизнес захватывает государство и начинает выстраивать регулирование под свои интересы или проводить через госаппарат такие решения, которые идут на пользу бизнесу, нанося ущерб обществу. Такая практика была одной из главных причин кризиса 1998 года и либеральные технократы в новом правительстве Путина попытались уйти от нее – через достижение с олигархами принципиальной договоренности о том, что бизнес не влияет на политику, а власть в ответ не пересматривает итоги приватизации.

Есть легенда, что такая договоренность была достигнута на неформальной встрече Путина с олигархами на даче в Новоогарево вскоре после его вступления в должность президента России. Я не знаю была ли такая «встреча с шашлыками» в действительности, но в июле 2000 года была вполне официальная встреча Путина с олигархами в Кремле. На сайте Кремля есть весьма краткое изложение ее результатов. Публикации в СМИ содержат больше нюансов – включая разное восприятие результатов этой встречи ее непосредственными участниками.

Так или иначе принципиальная проблема такого рода договорённостей была в том, что в отличие от Налогового кодекса, подготовленного правительством после согласований с бизнесом и принятого Госдумой как закон, они носили неформальный характер и не были зафиксированы на бумаге. И поэтому в дальнейшем, как это часто бывало в истории, разные стороны начинали по-разному интерпретировать, до чего же они договорились.

В понимании бизнеса из этих договорённостей следовало, что раз права собственности остались у владельцев, получивших эту собственность в 1990-е годы, то они вправе делать со своими активами всё, что считают нужным. То есть у них полные права собственности, включая право не только на управление, но и на доходы от этой собственности. А в понимании власти это было не совсем так.

И когда начался рост цен на нефть, возник вопрос про природную ренту и про то, кому же она принадлежит. В понимании бизнеса она принадлежала владельцам сырьевых компаний, которые получили свои ключевые активы на залоговых аукционах конца 1995 года. Понятно, что они покупали их в максимально рисковых условиях. И тем не менее всего 8 лет спустя в 2003 году исходя из рыночных котировок эти пакеты акций стоили дороже в 20-25 или даже 30 раз. Понятно, что с 1999 года был экономический рост и это влияло на цены на фондовом рынке, но всё равно дисконт в 95% реальной стоимости — это большой дисконт. И в этой связи в понимании власти история про природную ренту была отдельной историей.

При этом я могу сказать, что на стороне людей, находившихся во власти, были определённые аргументы, связанные с тем, что та либеральная модель, которая была реализована в начале 2000-х и, в общем, довольно последовательно проводилась в жизнь — она, с одной стороны, обеспечивала высокие темпы роста, но с другой стороны, как это бывает почти всегда и везде в рамках либеральных экономик, она приводила к усилению неравенства. Потому что в рамках таких либеральных правил те, у кого были какие-то стартовые преимущества, безусловно, получали больше возможностей. Это касается более продвинутых отраслей, у которых было просто банально больше денег — в частности, сырьевых отраслей. И это касалось и более продвинутых регионов, где было больше работников, лучше инфраструктура и лучшие возможности доступа к рынкам — либо внешним, либо внутренним. Это касалось и социальных групп, когда более образованные люди в больших городах в этих условиях получали безусловно больше возможностей.

Для складывавшегося политического режима это стало проблемой, потому что Путина избирал медианный избиратель, который отнюдь не относился к молодым образованным людям из больших городов. Возникшие риски усиления социального неравенства порождали со стороны власти запрос на механизмы компенсации этого неравенства, а для этого банально нужны были финансовые ресурсы. И помимо личностных факторов (которые играли важную роль) претензия высшей бюрократии на контроль над природной рентой, на мой взгляд, была обусловлена именно этой потребностью в ресурсах для сокращения неравенства.

Дело ЮКОСа можно воспринимать как следствие противостояния между высшей бюрократией и олигархами в вопросе о контроле над сырьевой рентой. С одной стороны, ЮКОС спонсировал в Госдуме оппозиционные политические партии, с другой стороны нефтяники выступали против повышения ставок НДПИ. В сумме это служило основанием для утверждений Кремля о «нарушении контракта» со стороны Михаила Ходорковского.

Однако, поскольку этот «контракт» был неписанным, для решения проблемы с Ходорковским власть использовала налоговые претензии к компании ЮКОС. И то, что произошло потом с ЮКОСом — это было откровенное избирательное применение права, потому что владельцев ЮКОСа жёстко наказали за то, что тогда, в общем, делали тысячи компаний. А наказали лишь их одних.

Из этого вырос феномен силового давления на бизнес. У нас в интервью второй половины 2000-х годов с предпринимателями прямо звучало, что «каждый уважающий себя полковник или майор в МВД захотел получить свой маленький ЮКОС». Это было следствием того сигнала, который был дан делом ЮКОСа. Я допускаю, что об этом не думали и специально такой сигнал давать не хотели, думали о другом — что есть политический конкурент, который не хочет делиться и который использует «не те методы», чтобы настоять на своей точке зрения. То есть это была ситуация взаимного недоверия между высшей бюрократией и олигархами, которая наблюдалась и в конце 1990-х — начале 2000-х. Но тогда им приходилось договариваться, а это был достаточно трудоёмкий процесс. И он сломался на конфликте вокруг нефтяной ренты, когда каждая сторона считала, что в данном случае она должна продавить всё и выиграть, и каждая сторона считала, что она способна выиграть.

Но особенность была в том, что высшая бюрократия выиграть-то выиграла, но выиграла в связке с силовиками. До того в правящей коалиции ключевыми группами были олигархи и высшая бюрократия, а силовики были младшим партнёром. А с 2003 года и далее, после дела ЮКОСа, реальными партнёрами стали высшая бюрократия и силовики, а олигархи перешли в категорию младшего партнёра. Неспособность договориться привела к конфликту, который начал процесс трансформации системы и привёл к потере тех шансов на движение к нормальной стране, которые были в начале 2000-х.

Триумф силовиков

Безусловно, на события середины 2000-х влияли не только внутренние факторы, но и внешние факторы, и я бы сказал, что наши западные партнёры или контрагенты в тот период сделали несколько довольно серьёзных ошибок, которые мы все чувствуем до сих пор; собственно, они и сами тоже их чувствуют.

Сейчас в «патриотической среде» популярны утверждения, что США и Европа всегда хотели уничтожить Россию. Это сильное заблуждение, потому что если уж кто-то чего-то и хотел уничтожить, то в 1990-е годы это можно было спокойно сделать. На самом деле всем этим странам — Германии, Франции, остальным европейским странам и Штатам — гораздо важнее внутренние проблемы, и, откровенно говоря, с точки зрения внешней политики им важно сохранение некоей стабильности. Ситуация возможного хаоса и коллапса на территории бывшего Советского Союза и, в частности, в России была бы для них большой проблемой, с которой нужно было бы что-то делать. Поэтому они давали кредиты МВФ и много чего другого в 1990-е годы именно для того, чтобы как-то стабилизировать ситуацию. Им совершенно не нужен был хаос, им хватало своих собственных проблем и сейчас хватает, на самом деле.

Одновременно надо понимать и то, что были страны Восточной Европы, у которых действительно был свой тяжёлый исторический опыт с Советским Союзом. И эти страны Восточной Европы хотели вступать не только в Евросоюз, что было понятно, но и в НАТО, потому что у них, опять же, в силу истории, были свои накопленные страхи. Проблемой тех же Штатов было то, что для них это был, мягко говоря, маргинальный вопрос, и здесь активность натовской бюрократии, для которой очевидным образом появление новых членов было в плюс, оказалась важнее, чем стратегические долгосрочные интересы выстраивания стабильного миропорядка. Это про то, что, к сожалению, не только у нас со стратегией бывает тяжело, у наших западных контрагентов с этим тоже бывают проблемы. То же самое, я бы сказал, произошло в начале 2000-х, когда, если брать самое начало правления Путина, Россия была максимально открытой и к Европе, и к Штатам. 11 сентября 2001 года Путин был одним из первых, кто позвонил Бушу, затем была поддержка операции в Афганистане со стороны России, всё это было. И, мягко говоря, некоторое пренебрежение со стороны Запада этой готовностью России к кооперации с одной стороны, а с другой стороны, вторая волна вступления стран Восточной Европы в НАТО в 2004-м году, которая с точки зрения стратегических интересов США ничего не означала, а вот с точки зрения более локальных интересов конкретных чиновников в том же НАТО — да, им это было полезно. На это, безусловно, наложились события «оранжевых революций», которые совершенно не стимулировались Штатами или Европой — повторюсь, у них своих проблем хватало. А все эти революции возникали просто потому, что были прогнившие режимы — что в Грузии, что в Украине, но тот факт, что и Штаты, и Европа позитивно отнеслись к новым лидерам в этих странах, вызвал напряг у тогдашней российской элиты. Это были страхи, которые не имели достаточных оснований, но тем не менее они сыграли свою роль.

Что имело большее значение в реальности — это факт некоторых экономических ограничений. Я просто помню это по общению с компаниями, которые, например, не получали доступа к каким-то активам в Европе, и по некоторым моментам, касающимся реакции чиновников из Еврокомиссии на сюжеты, связанные с ЕАЭС, то есть восприятие России как конкурента и попытка этого конкурента экономическими или регуляторными методами слегка ограничить.

Условно говоря, хаос на территории России был совершенно никому не нужен и управлять Россией тоже никто не хотел, это им было совершенно не надо. Но когда стал возникать потенциальный конкурент, то некоторое ограничение и ослабление этого конкурента посчитали не лишним. Начавшийся с 2004 года политический разворот внутри России был обусловлен не только внутренними факторами и конфликтом, который фактически перешёл в силовую историю и закончился поражением олигархов и возникновением нового союза и нового партнёрства между высшей бюрократией и силовиками, но и внешними факторами, которые, к сожалению, сыграли в ту же сторону.

Затем, с 2004 года и далее, опираясь на полученный контроль над финансовыми ресурсами, на сверхдоходы от высоких цен на нефть, была попытка начать что-то строить. И строить уже не в либеральной логике, а скорее в логике Южной Кореи 1970-х годов с тесным сращиванием бюрократии и бизнеса. В этой модели элиты, безусловно, себя «не забывали», но тем не менее было стремление что-то построить в логике госкапитализма с догоняющим развитием. Всё это происходило до кризиса 2008 года, который показал, что модель неустойчива. Собственно, уже раньше, по-моему, в 2006-м году, возникла «замечательная» концепция энергетической сверхдержавы, которая стала субститутом или паллиативом, потому что для реального догоняющего развития нужно было ограничивать самих себя, к чему элита была не готова. На этом фоне история про энергетическую сверхдержаву была удобной – так как у нас как бы есть рычаг, с помощью которого мы и без технологий заставим нас уважать и станем членами «глобального клуба», куда Запад не хотел нам пускать.

Что показал 2008-й год? Что нефтяные цены могут сильно падать. А потом, вообще говоря, возникла неопределённость в отношении будущих темпов экономического роста. Здесь надо подчеркнуть, что в середине 2000-х сложилось ощущение, что и дальше будет идти бурный экономический рост, для которого нужны будут сырьевые ресурсы. Поэтому у России прочные позиции и поэтому Россия может «вставать с колен» не только на словах, но можно уже произносить Мюнхенскую речь.

Однако 2008-й год показал, что существующая модель отнюдь не устойчива. Кризис прошли дорогой ценой — было сильное падение ВВП, почти на 8%, то есть на уровне Мексики и самых слабых экономик Восточной Европы, хотя в макроэкономическом измерении, с точки зрения долгов, резервов, инфляции, ситуация в России была гораздо лучше. На этом фоне в 2009-м году на выходе из кризиса появилась программная статья Медведева «Россия, вперёд!» с идеей модернизации. Это была попытка повернуть в другую сторону, причём повернуть не только со ставкой на иностранные инвестиции, а уже со ставкой на российских инвесторов и на российские компании, с прогрессом по части регулирования, с попытками ограничения силового давления на бизнес и с попытками наведения порядка в госаппарате. Это истории про декларирование сначала доходов, потом расходов чиновников, та же реформа полиции — там, на самом деле, было много чего с точки зрения декларированного и с точки зрения попыток что-то сделать, другой вопрос, что из этого получилось и что удалось.

Но в итоге всё это упёрлось в 2011-й год, когда половинчатость всех реформ, озвученных Медведевым, и неготовность элиты саму себя ограничивать ради улучшения качества государства привели к тому, что граждане стали задавать вопросы. Собственно говоря, протесты декабря 2011 года формально были против манипуляций на выборах. Но надо понимать, что масштаб манипуляций в 2011-м году был не сильно больше, чем на выборах 2007–2008 годов, когда этого практически никто не заметил. И фундаментальной основой этих протестов были не выборы, а неадекватное качество государства – когда у людей, у которых уже выросли доходы, появились другие запросы к качеству государства в широком смысле: к качеству образования, здравоохранения, безопасности.

Однако на фоне событий «арабской весны» и персональных историй Мубарака и Каддафи у власти эти протесты породили страх. У людей в Кремле возникло ощущение, что любое движение в сторону политической либерализации может быть чревато катастрофическими последствиями. С этого момента снова начинает меняться конфигурация в элите. Главным приоритетом становится безопасность и ключевой группой становятся силовики. Если до того было партнёрство силовиков и высшей бюрократии, то с 2011–2012 года силовики становятся доминирующей группой, бюрократия становится младшим партнёром, а бизнес остаётся где-то там ещё дальше и ниже. И, собственно, то, что мы наблюдаем дальше — это развитие этой логики, когда страна стала «торговать угрозами».

Точка невозврата

Момент, когда система ещё могла поменяться без радикальных потрясений и без крови, мы прошли в 2018-м году. Потому что после «патриотической эйфории» 2014-2015 годов — причём эйфории именно у высшего начальства, которое посчитало, что мы тут смогли доказать и добиться, чего хотели — в конце 2015 года на фоне сильного падения цен на нефть наступило отрезвление. Я помню в тот период разговоры с людьми из президентской администрации о том, что при таких ценах на нефть ресурсов хватит максимум на 1,5 года. Это привело к некоему отрезвлению и к запуску экономических дискуссий. Появился «Столыпинский клуб», был запущен ЦСР 2.0, куда позвали Кудрина. При этом я хочу подчеркнуть, что решение по Крыму (которое привело к первой волне международных санкций) принималось без обсуждений с людьми из экономического блока правительства – в этом отношении показательно интервью зам. министра финансов Татьяны Нестеренко в марте 2015 года.

Тем не менее в конце 2015-го и в начале 2016 года на экономику стали обращать внимание просто потому, что с ценами на нефть всё стало плохо. И то, что происходило в ЦСР при Кудрине, это была попытка понять, что происходит не только в стране, но и в мире, и предложить какие-то возможные варианты решений. При этом было понимание, что вряд ли эти решения начнут реализовываться до выборов 2018 года, собственно, это и готовилось под выборы. Однако с конца 2016 года и в 2017-м году цены на нефть вновь выросли и потребность в том, чтобы что-то менять и что-то делать снова снизилась. После инаугурации Путина в мае 2018 года было назначено «новое» правительство, в котором остался тот же Медведев и те же министры, потом была пенсионная реформа. Но для меня лично наиболее показательным был майский указ 2018 года, который был сформулирован в таких терминах, что под его выполнение к 2024-му году можно было подогнать всё, что угодно. В этом было радикальное отличие от майских указов 2012 года, многие из которых были дурными по постановке задач, но они были конкретными и это была попытка что-то сделать. Были обещаны повышения зарплат учителям и врачам, и это реально требовали, было обещано улучшение позиции России в рейтинге DoingBusiness, и реально президентская администрация через АСИ требовала этого от профильных министерств и от регионов.

Особенность ситуации 2018 года была в том, что система настроилась на продолжение того, что есть, без каких-либо изменений. Но уже тогда просто с учётом накопившихся дисбалансов было понятно, что это будет вести к глубокому и серьёзному кризису. Это могло происходить либо в режиме долгосрочной стагнации с приходом к чему-то а-ля Советский Союз через условные десять лет, либо это могло произойти быстрее и раньше в случае геополитических шоков, в том числе рукотворных – что мы, по сути, сейчас и наблюдаем. У меня на эту тему был комментарий в июне 2018 года на РБК про неизбежность тяжелого кризиса, который в хорошем варианте пройдет по траектории 1991 года, а в плохом варианте будет близок к 1917 году.

Новые игроки из «второго эшелона»

Возвращаясь к тому, что на этом фоне может способствовать движению к каким-то лучшим сценариям. Я говорил про три группы, которые по-прежнему остаются в правящей коалиции, но с изменением баланса. Проблема в том, что сейчас ситуация близка к 1990-х годам, когда доминировала одна группа. Сначала, после конфликта с Верховным Советом и примерно до 1995 года такой группой были силовики - это закончилось первой чеченской войной. Потом, после выборов 1996 года, это были олигархи и это закончилось девальвацией и дефолтом 1998 года. Более стабильное развитие в 2000-е годы держалось на том, что был баланс хотя бы между двумя группами — сначала между олигархами и высшей бюрократией, затем — между высшей бюрократией и силовиками. Однако, когда одна группа становится доминирующей и начинает, естественно, игнорировать другие группы, это заканчивается плохо. Мы сейчас находимся как раз в подобной ситуации.

Тем не менее, помимо этих трёх групп за 2000-е годы в силу экономического развития, которое реально было, возник достаточно большой слой успешного среднего или среднекрупного бизнеса, который не является олигархическим, который в значительной степени сделал сам себя, которому есть, что терять, и у которого есть команды и есть компетенции. Да, в 2000-е годы была высокая маржа и было легче работать, но 2010-е годы — это уже довольно тяжёлый период, особенно после 2014–2015-го. И я бы сказал, что ту же пандемию 2020 года экономика прошла с относительно небольшими потерями именно потому, что российский бизнес достаточно эффективен. И российский бизнес сегодня — это отнюдь не госкорпорации и госкомпании, о которых у нас принято говорить, а это, на самом деле, тысячи и десятки тысяч частных фирм, которые работают на своих отраслевых рынках. И по крайней мере часть этих людей озабочены не только своими личными доходами, но и способны думать о развитии своих регионов и страны в целом.

Теперь то, что касается бюрократии. Радикальное отличие последних 15–20 лет от 1990-х в том, что существенно вырос уровень компетенции бюрократии. Люди, которые что-то воруют, в госаппарате были всегда. Они были тогда, они есть сейчас, но такие люди никогда не составляли большинство. Большая часть чиновников старается делать свою работу. Но проблемой 1990-х было то, что очень многие из этих чиновников реально не понимали, что происходит. Они были из Советского Союза и у них просто не было опыта, компетенции и квалификаций для того, чтобы понять, как работать в новой и гораздо более сложной среде. Одновременно с этим у них были смехотворные зарплаты, и сколь-либо компетентные люди действительно из госаппарата уходили. За 2000-е годы у нас сложился новый бюрократический аппарат. Да, он большой, но любая сложная система предполагает наличие довольно большого числа людей, которые сопровождают её деятельность, поэтому я бы не говорил, что у нас избыточный бюрократический аппарат. Можно обсуждать, где и как он нормально работал и где он не работал нормально, но многие вещи в системе госуправления России поставлены достаточно хорошо – начиная с налогового администрирования и включая МФЦ. Это происходило и происходит именно потому, что в госаппарате работают достаточно квалифицированные люди, у которых есть социальный статус и которым есть что терять.

При этом требования к их компетенциям выросли в 2010е годы. Понимание властью того, что причины протестов 2011-12 годов были связаны с претензиями в адрес качества государства, привело к тому, что начались усилия по улучшению госаппарата, включая в том числе борьбу с коррупцией. Да, безусловно, это в первую очередь была борьба с коррупцией на нижних и средних этажах, а люди на самом верху — с ними отдельная история и отдельные вопросы, мы это читали в разных расследованиях. Но то, что касается людей на нижних и средних этажах (вплоть до губернаторов и министров), то там брать взятки действительно стало очень рискованно. Это влияет на привлекательность бюрократических позиций. Я слышал про одного губернатора, что он «седьмой» - потому что до него шесть человек отказалось от предложения занять эту должность. Но если уж люди туда приходят, то они должны демонстрировать не только лояльность и «правильные» результаты на выборах, но и умение решать проблемы, потому что за последние десять лет бюджетные ограничения действительно стали более жёсткими.

На сегодняшний день и в бизнесе, и в бюрократическом аппарате есть «второй эшелон», представленный достаточно компетентными людьми, которым есть, что терять, и которые при минимально нормальных правилах игры и при минимально здравой общей политике, в том числе внешней, могли бы очень хорошо работать и обеспечивать экономическое развитие для страны. Почему этого не происходит? Потому что с 2012 года наша высшая власть потеряла для себя и для страны какое-либо видение будущего.

Если брать период с 1990-х и 2000-х, наша высшая элита хотела быть частью глобальной элиты. При этом, говоря разные слова про демократию и про либеральный рынок, они, конечно, у себя в голове всё равно имели в виду что-то а-ля Южная Корея 1960–1970х годов. Не случайно очень частым и очень уважаемым гостем в 2000-е годы в России был Ли Куан Ю, лидер Сингапура, и ориентация на какую-то подобную модель была весьма характерной. Но проблема была в том, что в 2012-м году это видение будущего сломалось, так как политическая либерализация стала полностью отвергаться, а экономическая либерализация, ещё продолжавшаяся в тот период, как-то волей-неволей вызывала запрос на политическую либерализацию.

Протесты 2011 года — это на самом деле протесты со стороны как раз наиболее продвинутых городских слоёв, которые возникли благодаря экономической либерализации. И то, что происходило в 2010-е годы, было неким раздвоением сознания, когда люди из экономического блока во многом по инерции продолжали делать то, что делали до того, а люди из силового блока шли уже совсем в другую сторону. И сейчас мы видим, что они пришли к завершению этого противоречия, когда экономический блок фактически потерял любую самостоятельность и сейчас будет работать на решения, которые генерирует силовой блок.

Проблемой последнего десятилетия была потеря своего собственного видения будущего, потому что высшая элита на фоне «арабской весны» сама для себя перестала видеть позитивные варианты и своё место в будущем в случае продолжения интеграции в глобальные рынки. Опять же, то же отличие ситуации при втором сроке Путина с 2004 года по 2008-й и при Медведеве, потому что уже тогда были напряжения с Западом, была та же Мюнхенская речь в 2007-м году. Тем не менее всё равно была установка на то, что мы — часть глобальной системы и мы интегрируемся. Мы хотим, чтобы нас уважали и чтобы с нами считались, но мы интегрируемся. А вот с 2012 года, если экономический блок продолжал играть примерно в то же, то силовой блок уже тогда начал строить осаждённую крепость. Собственно, появление тогда же «Изборского клуба» — это тоже характерный симптом и сигнал. В начале 2013-го у них был опубликован доклад, в котором говорилось, что через пять-семь лет будет Третья мировая война, которую начнёт глобальная финансовая олигархия против развивающихся стран и в первую очередь против России, а потому нужно строить «осажденную крепость» и мобилизационная экономика - без аргументов, почему все эти товарищи начнут Третью мировую войну, зачем она им нужна и, соответственно, есть ли технические возможности для мобилизации в логике Петра I или Сталина.

И наряду с ориентацией в головах у людей из силового блока и некоторых высших товарищей на эту модель осаждённой крепости в публичном пространстве шло систематическое выжигание любых альтернативных идей, которые могли бы послужить базой для какого-то другого позитивного видения будущего. В такой же логике любые коллективные действия либо сознательно пресекались, либо «поглощались в объятиях». Классический пример — это история про Бессмертный полк, который на самом деле был низовой инициативой и, в общем, совершенно не милитаристской, но власть его успешно кооптировала и стала использовать как собственный инструмент.

Соответственно, проблема для людей из второго эшелона бюрократии и бизнеса (которые в большинстве своём очень адекватны) заключается в том, что там тяжело с коллективными действиями. Например, после дела Улюкаева с людьми из бизнеса поговорить про какие-нибудь возможные варианты будущего и про то, что можно было бы делать бизнесу, один на один ещё можно было. Но в ответ на предложение поговорить об этом втроём или впятером можно было дословно услышать: «Извини, я не хочу, чтобы меня заподозрили в организации госпереворота».

Люди, которые могли бы стать нормальной базой для России, есть, и это не только «второй эшелон» в бизнесе или в бюрократии, который обладает компетенциями, которому есть, что терять, и который, собственно, ощутимо потерял последние 1,5 года. Это в том числе ещё несколько десятков миллионов человек, которые за последние 20–25 лет что смогли создали на уровне своих семей или на уровне своего персонального развития. Да, у нас по-прежнему есть большое и сильное социальное расслоение, и по-прежнему есть не только люди, но и населённые пункты, которые, к сожалению, ничего не выиграют. Но людей, у которых за эти десятилетия что-то появилось, которые сами для себя начали думать о будущем, о будущем своих детей, об образовании и об инвестициях, в моем понимании не менее 25-30 миллионов.

Проблемой для этих людей сегодня является девальвация ценностей. В 1990-е годы наличие у думающей части общества и у позднесоветской элиты представлений о рынке и демократии как о возможной альтернативе с отсылками на Западную Европу сыграли важную роль, потому что наличие подобного позитивного образа будущего, к которому мы хотим прийти, в значительной степени позволило пройти через 1990-е годы. Люди верили, что да, им сейчас тяжело, но потом будет лучше. Однако элиты в значительной степени использовали эти слова и эти идеи в своих интересах, что привело к их сильной девальвации и дискредитации. И сейчас если просто сказать, что мы будем обеспечивать права и свободы, у нас будут честные выборы и всё остальное, то этому никто не поверит. На самом деле сейчас надо думать про гораздо более конкретные идеи и решения, которые были бы убедительны с точки зрения целевых групп. Под целевыми группами я бы понимал и думающую часть общества, и вменяемую и адекватную часть в элите, тот самый второй эшелон, потому что, к сожалению, в верхних группах всё печально. Но кто и как сможет сформулировать этот набор возможных идей для позитивной альтернативы в современных условиях — отдельный большой вопрос, потому что нынешняя общественно-политическая обстановка в стране не очень способствует обсуждению такого рода альтернатив. Это та самая нынешняя «осаждённая крепость», в которой мы все оказались, и которая совершенно не является оптимальным и желаемым вариантом для подавляющего большинства людей, которые живут в России.

И последнее — что-то изменить в лучшую сторону могут только те люди, которые находятся в России, при всём возможном уважении к большому числу достойных людей, уехавших из страны. Они могут что-то предлагать и что-то писать, но реально что-то делать будут те люди, которые остаются в России.