В поисках утраченного рая

Кабинет окнами на сценуПоследние годы у меня возникает ощущение, что Славутский не покидает свой рабочий кабинет - вначале маленький и тесный, сейчас перестроенный, удобный, в котором комфортно проводить репетиции. Александру Яковлевичу можно позвонить сюда в законный выходной - понедельник, можно найти его и в июльскую жару, когда весь театр жарится на солнышке во время законного отпуска. Славутский в это время работает. Он придумывает будущий спектакль, обсуждает декорации с главным художником театра верным другом Александром Патраковым. Как у всякого классического работоголика, стол у него завален снимками из спектаклей, афишами, ксерокопиями рецензий, новыми пьесами... Ему откровенно скучны все околотеатральные разговоры, и о чем бы мы ни говорили, разговор все равно рано или поздно свернет на обсуждение будущего спектакля.

- Я родился на Южном Урале, в Челябинске. Отец был заместителем главного врача по административной части, мать - медсестрой-фармацевтом. Я играл-то в детстве медицинскими инструментами. Но старшая сестра закончила педагогический институт, потом получила режиссерское образование, она хорошо пела, и я ходил ее слушать. Разрыв у нас был большой - пятнадцать лет. Кроме нее никто в семье к искусству отношения не имел. У отца был знакомый администратор в театре имени Цвиллинга. Лет с тринадцати я начал ходить в этот театр. Ходил по контрамаркам. Помню запах кулис, грима... Не знаю теперь, как назывался спектакль, который меня потряс, но в нем катались на роликовых коньках. Меня это поразило! Потом я поступил в студию при театре, а до этого, закончив школу в пятнадцать лет, поехал в ГИТИС на режиссерское отделение. Конечно, меня не взяли. Студию когда закончил, работал в ТЮЗе артистом, позже закончил режиссерский факультет Щукинского училища.

- А как родители отнеслись к тому, что вы пошли в театр?

- Для отца все, что я делал, всегда было хорошо. А мать, даже когда я уже был главным режиссером в Ростове, говорила: все-таки было бы лучше, если бы ты стал врачом. Родители всегда хотят детям того добра, которое понимают.

Перефразируя известное выражение, - скажи, у кого ты учился, и я скажу, кто ты. Очевидно, истоки наиболее удачных постановок Славутского нужно искать в вахтанговской школе, к которой он принадлежит. Яркая образность как форма и пронзительность внутреннего существования на сцене - вот столпы, на которых она покоится.

Капризы любви и нелюбви

Да простит меня Александр Яковлевич, а он, как человек мудрый, именно так и поступит, потому я смело пишу следующий абзац.

Я не люблю первые год-два его работы в Казани. Не люблю спектакли, которые он ставил в самом начале - в них не хватало воздуха и той свободы, которая делает неповторимыми его лучшие постановки. Теперь я понимаю, что, придя в театр, он притирался к труппе, а труппа приглядывалась к нему. Нормальный процесс, который происходит со всяким художником, когда он приходит в театр не на одну постановку, а всерьез и надолго. “Проба пера”, которая затянулась на пару сезонов, была, и при всем желании я не могу поменять свое впечатление от тех ранних его спектаклей.

- Как вы решили уйти из ростовского театра?

- Я случайно уехал из Ростова, хотя, наверное, ничего случайного в жизни не бывает. Меня раздражал огромный - на тысячу с лишним мест - зрительный зал. Я был в этом театре не главным режиссером, а художественным руководителем и директором, нес ответственность за все. Театр хорошо работал, мы ездили на гастроли за границу, по три оклада премии давали артистам. В это время я поставил в Москве спектакль, и в театре появилась ревность, думали, что я могу уехать. И в этот период я поругался на коллегии с начальником управления культуры и написал при всех заявление. Потом меня три недели уговаривали его забрать. Но меня повело... Наверное, это был каприз в сорок пять лет, головокружение от успехов, ведь все в театре шло хорошо. Я забрал из кабинета свои вещи и ушел. В ростовском театре до сих пор ходит легенда, что я был трудный человек. Трудность моя заключалась в том, что я не пил, не заводил романы с актрисами и требовал исполнения служебных обязанностей.

- Вы приехали в Казань, куда вас пригласил директор театра Григорий Первин, и увидели...

- ...грязный вокзал, приехал я ночью: в гостиницу “Волга”, и я подумал: Боже меня сохрани здесь работать. Посмотрел спектакли, программки были сделаны на ксероксе, публики в зале было немного, и она не знала, смеяться или плакать, не было определенных реакций. Не хочется ругать то, что был до меня, но понять это был трудно. Решил поехать на год поработать, и вот уже десятый год я в Казани. И все постепенно как-то сложилось. Воспитывался зритель, он начал понимать эстетику театра. Мне важно, что сейчас ходят не на актеров, а на театр, в спектаклях появилась ансамблевость. Я руководствуюсь тем, чем в свое время руководствовался Станиславский: сегодня Гамлет, завтра - статист, но и в качестве статиста ты должен быть артистом.

- Вы полагаете, что актеров можно воспитать?

- Сложный человек - артист... А вообще может быть художник не сложным?.. Поражает меня в актерах предательство, неверность, но я уже к этому привык. Дети... Воспитать их можно, привить культуру, вкус, обучить профессии. А талант, он от Бога - или есть, или нет.

Плохой конец

заранее отброшен

Перелом, четкий переход к “театру радости” произошел после премьер театральной фантазии “Пиковая Дама” и мюзикла “Скрипач на крыше”. Публика увидела новую труппу - слаженную, гармоничную, прекрасно обученную. В “Пиковой Даме” где-то за окнами угадывался холодный, отстраненный от человека Петербург, на его морозном ветру стыли людские страсти и выхолащивались души. Гибла любовь, радость, искренность. Реальными могли быть только воспоминания - подтверждение тому дуэт Графини (Светлана Романова) и Сен-Жермена (Геннадий Прытков). Славутский делал не инсценировку повести Пушкина - вольную фантазию на тему страсти, поруганной любви, беспомощной старости, порока. В этой фантазии был уместен и Пьяццола, и стилизованные под карнавалы Санкт-Петербурга костюмы, какими их видит Михаил Шемякин, и актеры - почти что марионетки в массовке. Впрочем, в “Пиковой Даме” массовка впервые зажила отдельной жизнью, став “коллективным сознательным” на сеансе театрального психоанализа.

Где же хороший конец, спросит внимательный читатель, откуда ему взяться в “Пиковой Даме”? А откуда он берется в “Евгении Онегине”, “Дворянском гнезде” или “Братьях Карамазовых”? Хорошо - это не всегда весело и благополучно. В традициях русской культуры хорошо - это духовно.

Как бы в противовес “Пиковой Даме” с ее леденящим душу холодом рока и невских ветров, “Скрипач на крыше” вышел на редкость теплым спектаклем. В нем царил культ семьи, благополучия маленького человека, для которого с одной стороны важны бытовые подробности - жизнь его жены и дочерей, с другой - он хочет “право иметь”. Он хоть и маленький, но гордый, таким играл Тевье-молочника Михаил Галицкий. Мы не будем умиляться по поводу того, что актеры в этих двух спектаклях “поют и танцуют сами” - это элемент профессионализма, тот минимум-миниморе, который необходим в театре, просто за штурмом вершины Олимпа он почему-то потерялся в драматических труппах.

Славутский вернул качаловцев к этим элементарным истокам мастерства. Не было в “Скрипаче” особой идеологизации, навязывания темы “итернационализма”. Через конкретного человека режиссер показал, как это плохо, когда ищут врагов в соответствии с пятой графой и вероисповеданием, как это страшно, когда с земли предков приходится уходить, как неприглядно хамство во всех его проявлениях. И над всем этим мирным местечком, где проходило действие спектакля, витал дух Шагала, словно спектаклю покровительствовали его смешливые ангелята.

Очевидно, чтобы не зацикливаться на музыкальных спектаклях, Славутский создал постановку в резко сатирическом ключе и, естественно, совершенно иной стилистике - “Провинциальные анекдоты” Вампилова, и мы лишний раз убедились, какой же это был великолепный драматург. Пьеса, написанная в семидесятые, вдруг оказалась смешной и грустной, ее персонажи все так же вызывали сочувствие своей наивной провинциальностью, и, Боже мой, коллизии, в которые они попадали, все так же актуальны в нашей жизни! Режиссер в этой постановке непривычно лаконичен, он даже немного утрирует серый быт и “обыкновенность” героев спектакля.

Зато в следующем его спектакле удержу режиссерской фантазии не было - Бертольд Брехт и его “Трехгрошовая опера” к этому располагали. Конструктивистские декорации и стилизованные костюмы, отказ от принципа Брехта - сторонника публицистического театра и уход в театр реалистический по духу. В пьесе ничего не переделано, просто играется она в нормальном реалистическом ключе, когда актеры на сцене проживают кусочки жизни своих персонажей, когда не декларируют, а действуют. Вольность же, которую позволил себе режиссер, стала “изюминкой” постановки - он изрядно омолодил персонажи. Он словно услышал слова столь любимого Брехтом Марка Твена: “Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей”. Молод Мэкки - Илья Славутский, молоды Полли и Люси - Мария Шепелева и Ирина Вандышева. И они - будущее страны, в которой живут. И под них принимают законы. Развлекая зонгами и танцами, режиссер, тем не менее, показывает серьезную угрозу обществу, которую несут в себе двойная мораль и лицемерие. Но раз мы, сидящие в зале, это понимаем, такой конец может считаться хорошим.

Характер в зеркале сцены

- Ваш сын Илья решил пойти в театр, как вы к этому отнеслись, не стали отговаривать?

- Я его спрашивал: может быть, ты займешься бизнесом? Нет, говорит. Что может делать человек, который родился и вырос в театре? Он ничем другим заниматься не может. Сейчас Илья поступил на режиссерский факультет, я хочу, чтобы он стал режиссером лучше меня. Актер он однозначно лучше, чем я.

- После “Пиковой Дамы” мы получили другой театр. Ваша работа со студентами как-то повлияла?

- Я более подробно начал работать с актерами. Например, наша последняя премьера - “Американская шлюха” - драматургически это очень дробный материал, спектакль очень постановочный, но актерские эпизоды в нем тщательно проработаны. Я уделял этому особое внимание. Я меняюсь, я становлюсь взрослее. Сейчас мы начинаем ставить “Вишневый сад”, я над Чеховым никогда не работал. Мне ближе Сухово-Кобылин, Гоголь, Брехт, Мольер, то есть пьесы, при постановке которых можно добиться яркой театральности. Не собираюсь коллекционировать все штампы Чехова, я буду делать его таким, каким этого драматурга представляю. Хочу сделать яркий спектакль, тем более, что сам Антон Павлович называл свои пьесы комедиями. Все об этом говорят, но начинают страдать на сцене. Я вообще не люблю, когда в театре страдают. Это не мой театр. Мюзикл очень много дал нашим артистам. Они все, даже старшее поколение, сейчас в хорошей форме. Двигаются, поют, а поющий человек лучше слышит партнера.

- Что вы любите и чего не любите в театре?

- Не люблю мелочность, которая у актеров существует, эгоцентризм, предательство, они, к сожалению, в актерской профессии заложены. А люблю детскость, трудолюбие, у нас есть в театре артисты разных поколений, которые каждую минуту готовы трудиться. Они как собака с мокрым носом, скажи ей “фас” и она несется, не обсуждая. Люблю артиста на сцене действующего, а не демонстрирующего страдания. Не люблю скучные спектакли. У нас в афише есть постановки более удачные и менее, но скучных нет, это точно. Не люблю цинизм в театре, меркантильность. Хорошо, когда мы что-то обретаем, но пусть это происходит в результате сделанного нами. Плохо, когда что-то вымогают. Люблю актеров, которые театру преданы.

- По сути театр - это единственное, что вам интересно?

- Да, потому что в нем вся моя жизнь, это не высокие и красивые слова. Может быть, это и плохо и, наверное, иногда надо бы отключаться, но я не умею. Вот пятьдесят пять лет исполнилось, а я все учусь и учусь своей профессии, все мне в ней интересно. Наверное, я узкосконцентрированный на профессии человек.

- Семья какую роль играет в вашей жизни?

- Сначала работа, потом семья. Но у нас дома это, слава Богу, все связано, перемешано и разорвать ничего невозможно. Я и к театру отношусь как к дому, потому мне в нем важно все.

... Зеркало сцены может быть всяким - суперреалистичым, когда видна каждая морщинка. И это нам не нравится. Может быть и кривым, исказив все самое лучшее в человеке. Иногда в его зазеркалье возникает иной мир, наблюдая за которым мы, сидя в зале, начинаем испытывать особую легкость. Тогда Театр в нашей жизни случается.