Энактивизм и язык вражды: главные события года в сфере гуманитарных наук
27.12.2017 Общество

Энактивизм и язык вражды: главные события года в сфере гуманитарных наук

Фото
PA Images / TASS

О чем спорят социологи, историки и культурологи – в обзоре колумниста RepublicОксаны Мороз.


Гуманитарные и социальные науки нечасто становятся источником очевидных открытий: теориям и концепциям из таких дисциплинарных областей нужно время, чтобы (возможно!) быть признанными революционными и меняющими этику и прагматику познания. Книги или доклады, оставшиеся незамеченными в веренице ярмарок и симпозиумов, через несколько лет будут точкой отсчета новых областей знания, а пикировки на конференциях, сотнями проходящих по всему свету без должного медийного освещения, – началом фундаментальных дебатов. Впрочем, гуманитарии, конечно, внесли свою лепту в формирование облика 2017 года. Все-таки оптика специалистов, ответственных за критическое осмысление социальной – в широком смысле слова – действительности, порождает привычку ставить неудобные вопросы и формировать сомнение вокруг вполне устоявшихся феноменов. В результате публичное пространство 2017 года заполнилось этическими дискуссиями по очень разным, но, как выяснилось, весьма болезненным темам – от обсуждения ценности борьбы за права до споров о науке как способе познания мира. Возможно, результаты этих обсуждений определят наше коллективное будущее, и не только в пределах грядущего календарного года.

Спор о научных методах

Сейчас, во времена развития цифровых медиа, кажется, у каждого есть возможность увидеть, как многообразны социальные миры и образы жизни, и не должно оставаться сомнений, что единственного, истинного научного метода не существует. Знания об окружающем мире, о самом человеке изменчивы, а модели, способы познания и дешифровки наблюдаемых явлений конкурентны.

Но мировое научное сообщество спорит об экспертизе и качестве знания. В сентябре 2017 года журнал Nature выпустил неоднозначную редакционную колонку об этичности деятельности Джеймса Мэриона Симса – фактически основателя современной гинекологии. В первой половине XIX века он изобретал медицинские инструменты (используемые до сих пор – например, расширители, зеркала), издал брошюру по дезинфекции, а также разработал метод хирургического вмешательства, избавлявшего от ректо-вагинальных и везико-вагинальных фистул – патологических состояний, считавшихся неизлечимыми. Проблема только в том, что эксперименты он проводил на чернокожих рабынях (которых, правда, выкупал и, вероятно, освобождал по мере выздоровления) и без анестезии. Пациентки поневоле (пусть и благодарные медику) становились испытуемыми, подопытными. Этот факт заставляет современных специалистов по медицинской деонтологии взывать к пересмотру статуса Симса, о чем с горечью и написали в Nature: дескать, если подвергнуть забвению имена всех великих людей, когда-то сотрудничавших с нацистами или практиковавшими расовую медицину, мы лишимся всего научного и экспериментального наследия медицины. В итоге уважаемый и очень авторитетный журнал получил массу критических замечаний как от читателей, так и от коллег. В них обсуждалась как раз ответственность современной медицины за собственную историю и готовность науки признать: то, на чем основан ее фундамент, нередко выглядит вереницей чудовищных преступлений, которые не могут быть оправданы никаким историческим контекстом.

Попытки дискредитации гинекологии как отрасли знания, построенной на насилии над женщинами, и риторика борьбы с дискриминацией (в принципе характерная для современной научной дискуссии) занимают в этой критике не самое главное место. Куда важнее публично заявить: наука не имеет права не подвергать сомнению собственные основания, а ее очевидные успехи не оправдывают нарушений этики. Она не только фиксирует мир, но – в экспериментах, наблюдениях, объяснениях и манипуляциях – его создает. Именно поэтому так важны споры о словах, ведь они есть споры о реальности – такой, как мы ее признаем. И сущностны они не только для гуманитариев, специализирующихся на изучении социальных конструктов, но и для представителей любого знания, предполагающего верифицируемость и этичность позиции.

Дали слово массовой культуре

Мы прожили год, отсчитавший век после Октябрьской революции. По законам медиа в этом году появилось некоторое количество нон-фикшн книг и проектов, чья тематика вращалась вокруг тем, связанных с датой. Одна из таких книг, «Будущее – это история: как тоталитаризм вновь завоевал Россию», получила Национальную книжную премию в США; другая – «1917. Свободная история» – встретила в России довольно неоднозначную реакцию. Несмотря на различия в содержании, авторские интонации и убеждения, роднит тексты одна деталь: они говорят об отечественной истории, проживая ее как контрапункт, звучащий сегодня, вплетенный в ткань настоящего. И говорят так, как свойственно не строгому научному знанию, а популярному – тому, что позволяет большие вольности в трактовке материала, но притягательному этой свободой и формирующему у читателя интерес к описываемым событиям.

Эта свобода книг в жанре нон-фикшн – одно из следствий развития такой области знания, как Public History. Суть исследований здесь сводится к проблеме бытования исторического знания в публичном пространстве. И оба текста, точно занимающие пустующую в нынешних условиях нишу вовлеченного рассказа о недавнем прошлом, одновременно представляют собой и объект таких наблюдений, и описание методов научпоп, опирающихся на переработанный исторический или антропологический инструментарий. Что видится в качестве спорного мнения, достойно быть услышанным именно как новый голос в хоре свидетельств.

Кажется, будто бы академическая наука должна скептично относиться к успехам «публичных историков»; однако гуманитарии демонстрируют готовность к обсуждению прошлого посредством языков настоящего. Это хорошо продемонстрировала научная конференция по культовому сериалу «Игра престолов», прошедшая в Университете Хартфордшира в сентябре 2017 года. Кроме исследователей фан-арта, ее посетили литературоведы, увидевшие в сериале и книге отсылки к Шекспиру и Морису Дрюону, политологи, использовавшие сюжет с враждой вымышленных государств для разговора о концепциях демократии, наконец, те же историки, рассмотревшие сериальный нарратив как вариант пересказа основ культуры Средневековья.

Так что массовая культура, а уже даже не pop-science, признана в 2017 году легитимным рассказчиком значимых для современного человека историй о мире. Ее истории становятся все качественнее, главное – уметь распознать в них интерпретацию, достойную доверия и внимания.

Геомедиа

Не только социальный мир, о котором так любят говорить гуманитарии, меняется. Даже самые большие скептики признают: под воздействием цифровых технологий происходят трансформации и физического пространства, в котором мы все живем.

В октябре 2017 года шведские специалисты в области теории коммуникации и географии (sic!), опубликовали книгу с не очень понятным для неспециалистов названием « Geomedia Studies: Spaces and Mobilities in Mediatized Worlds». Сочинение – своего рода гибрид разных систем знания – постулирует необходимость говорить о новой субдисциплине – коммуникационной географии. Исследования медиа сопровождаются интересом к изучению материальной составляющей современной цифровой среды, пишут авторы. Что неудивительно – все современные инфраструктуры существуют благодаря данным, алгоритмам, программному и аппаратному обеспечению вычислительных процессов. Соответственно, медиа не только присутствуют в политических, экономических и антропологических практиках, но и создают некую среду обитания человека. И если мы хотим понять, как меняется наша экосистема, обеспеченная цифровым «обвесом», надо обратить внимание на устройство современных систем обмена геоданными, на порождаемые ими новые подходы тотального наблюдения за людьми и остальным живым и неживым миром (так называемый geo-surveillance). Стоит собрать такую систему аналитических методов, которая позволит, например, изучить влияние цифровых аффордансов на формирование современных моделей миграции и мобильности, урбанизацию и другие социальные тенденции.

Может показаться, что эта работа – попытка запрячь в одну упряжь методологически не близкие дисциплины в поисках ответа на вопросы, которые системно ни одно дисциплинарное поле обработать не может. Однако книга вписывается в целую серию научных изысканий и имеет в качестве союзников, с одной стороны, сочинения теоретиков «цифры» и социологов (например, Бенджамина Браттона и Джона Урри), а с другой – тексты тех авторов, что рассуждают об экопритязаниях интернет-технологий и цифровых возможностях для настройки прозрачного, просматриваемого пространства ( Александра Пшера, Роба Китчина и Мартина Доджа). Так что, вполне возможно, в ближайшем будущем мы увидим расцвет новой дисциплины, для которой сочетание материального и нематериального, политического и инфраструктурного станет не эпистемологическим тупиком и поводом к размежеванию, а, напротив, единственно возможной системой диалога.

Конгресс по вопросам любви и секса с роботами

Человек, живущий в оцифрованном мире, тоже меняется. Он все больше вовлекается во взаимодействие с машинами, так что для некоторых сосуществование в системе человеко-машинных интерфейсов (с мобильными устройствами, личными роботами, чат-ботами) если не важнее общения с живыми людьми, то вполне неплохое решение проблемы его отсутствия или нехватки. Продажи цифровых устройств растут, количество покупаемых индустриальных и прочих роботов тоже увеличивается ( выставки робототехники бьют все рекорды посещаемости), а медиа рассказывают о прелестях и ужасах искусственного интеллекта, развитии Emphatic AI и борьбе за права роботов. Впрочем, пока дизайнеры, математики и специалисты в когнитивистике думают, как научить самостоятельно обучающиеся системы принимать этически корректные решения без потери контроля над устройствами, других исследователей волнует вопрос, смогут ли роботы и люди стать по-настоящему близкими.

Обсуждению этих проблем был посвящен прошедший в декабре 2017 года Третий международный конгресс по вопросам любви и секса с роботами. При знакомстве с программой может показаться, что сексологи и инженеры, объединившись, решили устроить панк-конференцию с максимально провокативным содержанием. Одно название топика «Teledildonics» может либо повергнуть в шок, либо открыть доступ к неведомым доселе фантазиям – все зависит от меры искушенности в вопросах секса. Да и присутствие Дэвида Леви, предсказавшего к 2050 году массовое производство антропоморфных секс-машин, позволяет предположить скандальность происходящего.

В действительности все сложнее. Наряду с обсуждением виртуального секса и возможностей секс-индустрии докладчики рассуждают о вариациях насилия в виртуальных отношениях и во взаимодействии с секс-роботами, а также о том, почему вообще человечеству нужно сначала создавать, а потом и вступать в отношения с роботами как «цифровыми другими». Еще один ключевой докладчик, Кэтлин Ричардсон вообще ставит вопрос о влиянии робототехники на существующие в обществе гендерные модели и формирует базовое для современных гуманитарных подходов опасение: создание секс-роботов приведет к окончательной реификации секса, что негативно скажется на способности людей настраивать уважительные и гармоничные отношения с себе подобными.

В конечном итоге разговор о машинах возвращается к дискуссиям о людях. Этот нарциссизм позволяет предположить, что в 2017 году мы еще не вступили в эпоху восстания машин и сексуальной революции роботов. Наверное, это повод для оптимистичного взгляда в будущее.

Язык вражды

Если SkyNet нас еще не захватил, то Facebook – вполне. Несметное количество исследований в социогуманитарных науках ежегодно посвящается фейсбук-индуцированным феноменам. Название этой социальной сети, скупающей другие сервисы и копирующей функции у третьих, уже приобрело статус имени нарицательного: мы говорим соцсети – подразумеваем этот метамедиум сторонних площадок, что стал невероятно важным способом связи с внешним миром. При этом соцсеть редко рассказывает о том, по каким законам функционирует (алгоритмы фейсбука – одна из важнейших коммерческих тайн). Получается парадокс: сеть, зависимая от пользовательского контента, не считает нужным говорить, в соответствии с какими корпоративными и инженерными решениями проживают свои цифровые жизни владельцы аккаунтов. Именно поэтому публичную встречу представителей Berkman Klein Center (Гарвардский университет) с руководителем отдела глобальной политики Facebook Моникой Бикерт осенью 2017 года можно считать эпохальной. Она была посвящена борьбе платформы с проявлениями языка вражды.

Конечно, в результате этого диалога ученые, занимающиеся исследованием онлайн языка вражды, не получили ответа на вопрос, как социальные медиа оберегают своих клиентов от оскорблений и защищают свободу слова одновременно. Более того, признание Бикерт об использовании услуг тысяч живых экспертов, готовых осуществлять лингвистическую экспертизу спорных высказываний, лишь подтвердило мнение ученых: исключительно машинная логика регуляции онлайн-отношений пользователей вряд ли возможна.

Признать контакт интернет-исследователей и производителей цифровых сервисов продуктивным позволяют два наблюдения. Во-первых, фейсбук продемонстрировал свое понимание феномена «язык вражды». Это словесная атака, направленная на группу, имеющую юридическую и общественную поддержку в борьбе за права на свою идентичность. Иными словами, языком вражды всегда будет признано «нападение», которое можно определить как проявление сексизма, ксенофобии, расизма. По мере появления новых «-измов» механизмы поиска вербального насилия в фейсбуке будут усложняться, но пока компания не постулирует себя в качестве институции, ответственной за защиту всех групп, даже еще не осознавших себя «униженными и оскорбленными». И это тот редкий случай, когда бизнес-решение оказывается по некоторым параметрам удачнее рафинированных научных изысканий и даже деятельности правозащитников – по крайней мере, действеннее с практической точки зрения. Во-вторых, в рамках этой дискуссии встал вопрос, что современная сетевая коммуникация строится на использовании самых разных языков – в том числе пиктографических. Веб-разработчики уже ищут способы дисциплинировать и это общение – хотя бы потому, что такая модерация позволяет выстраивать соцсети как безопасное пространство, по возможности свободное от троллей, агрессоров.

Язык эмодзи

На самом деле о роли графических изображений в современной цифровой коммуникации исследователи размышляют давно. В 2015 году словом года по версии Оксфордского словаря был признан непосредственно графический объект – «смайлик», но качественное лингвистическое исследование об эмодзи появилось только летом 2017 года.

The Emoji Code: The Linguistics Behind Smiley Faces and Scaredy Cats демонстрирует всю сложность явления, строит археологию современной коммуникации и ставит вопрос: с какими именно целями мы применяем эту символическую систему и на какие сиюминутные и долгосрочные последствия эта трансформация указывает? По большому счету, читать ее стоит всем: и тем, кто уверен, что эмодзи помогают сделать общение более быстрым и эффективным, и тем, кто полагает доминирование визуального языка симптомом примитивизации мышления. Не правы ни те ни другие. Факт превалирования эмодзи в определенных социолектах не иллюстрирует каким-то новым образом классическую гипотезу Сепира – Уорфа, согласно которой структура языка влияет на мировосприятие и воззрения его носителей. Также эмодзи не панацея для пострадавших от информационного перегруза. Это некоторый новый, и в то же время интуитивно знакомый способ артикуляции того, для чего мы не хотим использовать стандартные модели означивания.

Почему так происходит? Зачем мы переводим на язык эмодзи старые книги вроде «Моби Дика»? Будут ли когда-нибудь востребованы (не только в рекреационных целях) машинные переводчики, владеющие этим «языком»? На эти вопросы стоит как минимум начать искать ответы.

Энактивизм

Традиция подводить итоги года выбором знакового слова хороша тем, что сразу демонстрирует мировоззренческие пристрастия экспертов, а также их «наслушенность» и «насмотренность». Иногда слово выбирают в связи с популяризацией какого-то феномена. А иногда, как в 2017 году, свершившийся выбор (feminism, fake news, complicit, даже youthquake) кажется невероятно ангажированным.

Конечно, в теле гуманитарных наук есть и политические проекты, теории, окрашенные верой в справедливость какого-то конкретного дискурса. Однако, выбирая слово года, хочется все-таки выйти за пределы таких дискуссий о «правых» и «виноватых». А еще есть желание увидеть в избранном слове квинтэссенцию всех споров, отголоски позиций тех, кто формировал повестки в уходящем году, ставил точки над «i» или будоражил умы внезапными эскападами, следы самого разного рода исследований и обещания формирования новых методов и позиций.

Посему словом года в рамках его «гуманитарных итогов» торжественно объявляется «энактивизм» – понятие, которому посвящена книга «Evolving Enactivism: Basic Minds Meet Content», вышедшая весной 2017 года. Основоположники энактивизма считают, что этот способ помыслить познание может стать ответом на тупики картезианства с его уверенностью в возможности тотального ratio. Мы познаем мир через репрезентации (когнитивные модели объектов и событий), а значит, через упрощения и рационально постигаемые бинарные оппозиции (субъект/объект, реальное/виртуальное). Это не лучший вариант – хотя бы потому, что это обязательно классифицирует получаемый опыт и мешает воспринимать его как цельный и совокупный. Энактивизм же предполагает, что сознание формируется взаимодействием тела, мозга и среды, и это исключает противопоставления между ними. Это запускает новый раунд философских дебатов, которые мы увидим уже в 2018 году.

8
Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии