У книжного шкафа
18.12.2020 Культура

Семь главных трендов современной российской литературы

Фото
Shutterstock

Если вам кажется, что российская литература стоит на месте да и вообще «там нечего читать», приготовьтесь поменять свое мнение. Наталья Ломыкина, критик, литературный обозреватель Forbes, рассказывает на ресурсе Storytel о главных трендах в отечественной прозе. Конечно, часть рекомендуемого давно прочитано и оценено библиофилами, но порой – например, в виду новогодних каникул – нелишне напомнить и об усвоенном, вдруг взгляд критика поможет что-то переосмыслить.  

1. Обращение к прошлому и его интерпретация

К счастью, исторический роман в последние годы перестает быть единственным синонимом «современной русской литературы» (как это было еще в прошлом десятилетии, когда короткий список значимой премии мог сплошь состоять из исторических романов). Но писатели по-прежнему с удовольствием используют ту возможность всесторонне оценить и осмыслить происходившее в отечестве, которую дает только время.

Мало кому из больших прозаиков удается избежать искушения обратиться к прошлому, чтобы увидеть масштаб происходящего, восстановить причинно-следственные связи, проанализировать тайные мотивы и непредвиденные последствия — и чуть лучше понять настоящее.

Другое дело, что немногим хватает таланта оживить прошлое, как, скажем, Алексею Иванову в блистательных романах «Золото бунта» и «Тобол», где погружаешься не просто в реалии ушедших эпох — но в язык и сознание наших предков. Не у всех получается, как у Захара Прилепина в мощной «Обители», заставить читателя прожить страшные моменты недавней истории. (Успех романа Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» требует и ее поставить в этот ряд, но из «Зулейхи» я бы субъективно взяла только первые пять глав, а остальное отправила на доработку.)

Прошлое можно и не оживлять, а лишь взять его условность вместе с устоями, представлениями и традициями и, досконально изучив их, взорвать до основания, поместив в самое сердце истории сегодняшнего человека. Так поступила Марина Степнова в романе «Сад», позволив в середине XIX века вырастить юную княжну Наталью Борятинскую в абсолютной свободе, как растят детей современные матери.

Иногда детальная реконструкция недавнего прошлого становится своеобразной лупой, через которую можно увидеть, из чего мы сделаны и на что способны, — этот фокус блестяще проворачивает в романе «Город Брежнев» Шамиль Идиатуллин.

Вообще историческое начало — самая удобная писательская ширма. Пристроившись за нею, автор может делать что угодно, например последовательно проводить мысль, что времени нет, а есть только любовь, как это делает Евгений Водолазкин в романах «Лавр» и «Авиатор». Или, наоборот, отрицать все, кроме конкретного времени, — так у Дмитрия Быкова из трех линий, стремящихся в одну точку, 22 июня 1941 года, получился один из его лучших романов «Июнь».

Словом, как сказал Евгений Водолазкин, «история — это одно из имен опыта. В конце концов, от жизни остается только история». А от литературы, по-видимому, исторический роман.

2. Эксперименты с языком

Вторая важная тенденция — поиск нового языка, чтобы говорить о современном. В ХХI веке язык становится все грубее, брутальнее и увесистее. Никакого пиетета к современности литература словно бы не испытывает. Сегодняшний день — сор, из которого растет проза, с ним можно (а то и нужно) обращаться вольно, чтобы не сразу читатель почувствовал авторскую горечь и разочарование, а под ними — нежность.

Председатель совета экспертов «Большой книги» Михаил Бутов, представляя финалистов 2020 года, отметил, что они «демонстрируют заметную тенденцию к языковой брутальности, которая при этом совершенно не отменяет серьезности и глубины текста». Жестко и угрюмо, в точном соответствии с названием своего сборника, пишет о взрослевших в 1990-е мужчинах Андрей Рубанов.

Перемежая шахтерские профессиональные словечки с грубым сленгом украинских политиков, Сергей Самсонов разворачивает эпопею о событиях «донбасской весны» в премированном «Ясной Поляной» романе «Держаться за землю». Умение Дмитрия Захарова выписывать речевые портреты героев и все та же актуальная политическая лексика превращают полуфантастическую антиутопию «Средняя Эдда» в сверхсовременную прозу. Лауреат «Нацбеста» Михаил Елизаров, соединяя в романе «Земля» откровенную, грубоватую, порой обсценную лексику парней-могильщиков с нарочито простым, довлатовским синтаксисом, погружается в философию смерти на фоне быта русской жизни. Сюжетно это роман о становлении-взрослении землекопа Володи Кротышева, Крота: постсоветское детство, вечные отцовские переезды и неустроенность, служба в стройбате, где приходится копать от забора до обеда, и, наконец, 1990-е в похоронном бизнесе. Если же говорить о метафизическом уровне текста, то только ленивый не назвал елизаровскую «Землю» исследованием «русского танатоса».

Попытки современных прозаиков подобрать языковой код к сегодняшнему дню напоминают старания известного героя сложить из ледяных кристаллов слово «Вечность». Удаются они не всегда, но сам процесс эксперимента и поиска важен для развития языка.

3. Интересная малая проза

Не каждому автору хватает дыхания на большой роман о современной жизни, а вот на рассказ или повесть — да. Так что сборники рассказов, как картины импрессионистов, куда честнее и выразительнее передают писательские ощущения от происходящего вокруг прямо сейчас.

Пожалуй, самыми показательными в этом смысле будут книги Ксении Букши «Открывается внутрь» и «Петля» Романа Сенчина. Оба автора владеют той писательской оптикой, которая позволяет пристально, но без оценок и эмоций вглядываться в житейские истории обычных людей, уязвимых, одиноких, потерянных. Именно такой, отстраненный, беспристрастный взгляд исследователя позволяет через героев показать среду, увидеть всю ее неприглядность и… продолжить изучение. Герои Букши просто едут по своим делам на 306-й маршрутке или топчутся на остановке, и ты их точно уже встречал, ведь это сын маминой коллеги, это пацан из соседского двора, это девица, которую удочерила тетя Лена из шахматного клуба, а это чудак, который обычно выходит на следующей.

Магия сборников проявляется не сразу, важно не отвлекаться и не перемежать чтение другими книгами. Рассказ, еще один — и вдруг невидимая петля связывает их воедино, и в центре этого узла твоя собственная жизнь, нелепая, не всегда счастливая, но, гляди-ка, настоящая. Острее всего, пожалуй, позволяет ощутить это недавний сборник Людмилы Улицкой «О теле души». Ей удалось так точно передать тонкость и размытость границы между реальностью и небытием, что, с одной стороны, перестаешь очень уж сильно страшиться смерти, а с другой — острее чувствуешь, что живешь.

4. Переформатирование литературы

Художественная проза все чаще отрицает границы, в том числе жанровые, и все больше заходит на территорию нон-фикшен. В особо удачных случаях из документов, благодаря авторскому прочтению, рождается настоящее искусство. Так получилось у Леонида Юзефовича с историей трагического противостояния белого генерала, правдоискателя Анатолия Пепеляева и красного командира, анархиста Ивана Строда. Документальный роман «Зимняя дорога» о, казалось бы, малоизвестном эпизоде Гражданской войны благодаря беспристрастности историка и таланту рассказчика Юзефовича по силе воздействия становится практически эпосом о страшном времени бессмысленной битвы и о том, что в любых, даже самых нечеловеческих условиях можно и должно оставаться человеком.

Архивные документы и дневниковые записи под внимательным взглядом Леонида Юзефовича превращаются в роман о трагических судьбах двух достойных мужчин, которые одинаково сильно и бескорыстно любили свою страну. Такие люди, как Пепеляев и Строд, могли оба быть опорой России, но жизнь свела их в снегах Якутии в тяжелое время, «между миром, который уже умер, и миром, который еще не родился».

Кроме докфикшен, в литературе набирает обороты автофикшен. В мировой прозе это направление оккупировал Карл Уве Кнаусгор, который сделал автофикшен жизни писателя средних лет международным бестселлером. У нас нет такого настойчивого голоса и я-потока, который всецело завладел бы читательским вниманием (но, может, это и хорошо, а то пока читаешь о жизни Кнаусгора, некогда жить своей), но есть премированная «Памяти памяти» Марии Степановой, которую можно читать с любого места, пропадая в авторских наблюдениях, в вечном поиске ускользающей от нас сути причудливого переплетения воспоминаний и судеб. У нас есть щедро замешанные на цинизме и жалости сборники рассказов-воспоминаний Наталии Ким «Родина моя, Автозавод» и «По фактической погоде», где описан с любовью и сожалением маргинальный, заблудший, похмельный мир советской и постсоветской рабочей интеллигенции.

Есть, наконец, «городской невротик» Андрей Аствацатуров, превративший в героя прозы собственное альтер эго. «Люди в голом»«Скунскамера»«Осень в карманах» — все это, по выражению самого Андрея, «псевдоавтобиография»: «Хотя у моего героя то же имя, живет он там же, где я, и работает там же, важно понимать, что роман — это все-таки слова. Это ситуация правдоподобия, потому что правда чаще всего банальна». Литературовед Аствацатуров лучше многих знает, что «не только текст похож на жизнь, но и жизнь похожа на текст».

5. Проза медиков

Следующие три тенденции, пожалуй, не такие яркие, но все равно отчетливые. Из бурного общего потока полудокументальных текстов уверенно, в полном соответствии с литературной булгаковской традицией выделяется проза врачей. Прежде всего, конечно, обаятельнейшие, написанные прекрасным литературным языком «Юные годы медбрата Паровозова» Алексея Моторова.

Как точно подметил в свое время Лев Рубинштейн, «обычно что-нибудь одно — либо живой, а иногда и уникальный, человеческий опыт, либо убедительная и располагающая интонация рассказчика. Счастливое сочетание того и другого — вещь необычайно редкая, а потому и особенно ценная. Случай Алексея Моторова — тот самый редкий случай». Это истории из 1980-х, когда будущий врач Алеша Моторов только окончил медицинское училище и несколько лет работал медбратом в реанимационном отделении большой московской больницы. Смешные и циничные врачебные байки, драматичные истории о случаях, которые для одних — чудо, а для других — «сложное ночное дежурство», ностальгические зарисовки о времени в один текст объединяют любознательность самого автора и его искренняя благодарность коллегам-врачам.

Еще одна стоящая книга о буднях врачей — «Нью-йоркский обход» Александра Стесина, получивший недавно премию «НОС». Мемуарный роман о работе русского врача-онколога в разных (в том числе по уровню и статусу) больницах Нью-Йорка. Здесь чуть меньше собственно медицинских историй и чуть больше зарисовок культурологических — сам Стесин очень точно называет свою книгу «смесью травелога с мемуаром на фоне медицинской тематики».

Если же хочется больше «клинических случаев» — это «Записки патологоанатома» и «Записки из скорой помощи» Андрея Шляхова. Я спросила у судмедэксперта Ольги Фатеевой, автора книги «Скоропостижка», почему так интересно писать и читать истории о работе врачей. Врачи пишут, потому что «хотят, осознанно или невольно, поделиться тем особым отношением к жизни, которое можно назвать здоровым фатализмом», — ответила Ольга, и нам действительно не хватает этого цинизма-фатализма и умения посмеяться над своими страхами. Кроме того, творчество для врачей — это психотерапия: «отдать свои переживания бумаге, освободиться, проанализировать, признать ошибки или помочь себя же простить». Врачи чаще других подходят к границе жизни и смерти, чаще других заглядывают за край. Иногда им удается отвоевать у смерти человека, который почти перешел черту. Иногда не удается.

Проза медиков — особенно хирургов, реаниматологов, врачей скорой — позволяет и читателю подойти чуть ближе к зыбкой границе между тем миром и этим, прикоснуться к тайне творения, побыть героем. В библиотерапии истории врачей играют роль анестезии и адреналина разом — это книги, которые позволяют пережить катарсис и отчетливо почувствовать себя живым и счастливым.

6. Литература «подчеркнуто иронична, брезглива к читателю»

Это слова литературоведа, критика, члена жюри премии «Ясная Поляна» Валентина Курбатова. Как интеллигентный человек старшего поколения, он сдержанно осуждает современную прозу за такое отношение к читателю и миру, но оставляет писателям право на презрение. Мир отрекается от культуры, впадает в медиазависимость, начинает функционировать по законам соцсетей, сводя жизнь к самопрезентации, а общение — к наскальной живописи эмодзи. «Человек — это просто обезьяна со смартфоном», — формулирует Пелевин в «Искусстве легких касаний» и относится к героям и читателям соответственно. А в последнем своем романе «Непобедимое солнце», словно устав бесконечно иронизировать над миром, предлагает закончить его наконец и станцевать новый.

Впрочем, и в новом мире все будет по-прежнему — людей ведь заново не станцуешь. Они подхватят любую новость, даже самую нелепую, и сделают из нее сенсацию. Анна Козлова в романе «Рюрик» показывает, как эти механизмы работают: 17-летняя Марта, сбежавшая из интерната, не имеет ничего общего с тем образом, который создается в Сети, пока ее ищут. Интересно, что рассказчиком, который в «Рюрике» саркастично, презрительно и всепонимающе общается с читателем, в конце концов оказывается книга. На новом витке истории, когда мир сужается до размеров смартфона, а восприятие — до фильтров инстаграма, книга вновь занимает господствующее положение «того, кто знает».

И тут невозможно не вспомнить «Манарагу» Владимира Сорокина, где книги превратились в такой раритет, что их начали использовать для необычного бизнеса — bookʼn’grill. За огромные деньги шеф-повар прочитает, то есть приготовит, для вас шашлык из осетрины на «Идиоте», куриные шейки на Бабеле, каре барашка на «Дон Кихоте», молодых кальмаров на Платонове… Чем ценнее книга, тем дороже и вкуснее блюдо. Искусство повара в «Манараге» требует глубоких знаний — надо отлично разбираться в литературе, чтобы понимать, на чем жарить, и отличать хорошее «полено» от «валежника». Владимир Сорокин с высокомерием классика требует от читателя того же. Не узнал цитаты, не считал стилизации, не разгадал кода — не добрался до горы Манараги.

7. Русский фольклорный магический реализм

Пожалуй, в новой истории русской литературы эта тенденция, гоголевская по своей природе, самая любопытная. Из чего складывается фантасмагория дня сегодняшнего, каким эхом откликается? Получивший «НОС» Алексей Сальников заставил всех читающих прожить горячечно-гриппозное состояние своих «Петровых в гриппе» и обнаружить, что люди вокруг — лишь «призраки воображения». Дмитрий Быков охарактеризовал роман Сальникова как «смешной, но не веселый; монотонный, но интересный; раздраженный, но трогательный». Он и правда свеж, парадоксален и поэтичен и одновременно это вызывающе будничный роман, в котором все не то, чем кажется. «То ли все происходящее в романе — гриппозные галлюцинации трех Петровых, то ли и правда обнажилась на мгновение колдовская изнанка мира», — поделилась ощущением от романа Галина Юзефович.

Своим путем, но в том же гоголевско-булгаковском направлении отправилась вслед за «Сиянием «жеможаха”» София Синицкая. Взглянув на жуткие события советской истории (репрессии, война, ГУЛАГ) через колдовское стекло мифов, сказов и фольклора, Синицкая позволила наивному искусству очистить прошлое от шелухи и показать его суть. За свою удивительную манеру густого образного письма, где все невероятно и в то же время живо и правдоподобно, за новый взгляд на болевые точки прошлого Синицкая уже получила премию Гоголя, вошла в короткий список Нацбеста и всерьез претендует на «Ясную Поляну» — к ней точно стоит присмотреться.

Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии