Как соцопросы конструируют общественное мнение

В последнее время нередки скандалы, связанные с изучением общественного мнения: так, ВЦИОМ, изменив методику, «увеличил» рейтинг доверия президенту, а «Левада-центр» обнаружил у россиян небывалую любовь к Сталину. Соцопросы все чаще воспринимаются как инструмент манипуляций, вопросы возникают и к позициям ученых, и к механикам исследований. T&P  поговорили с заведующим лабораторией методологии социальных исследований ИНСАП РАНХиГС, старшим научным сотрудником ИС РАН Дмитрием Рогозиным (1–5 июля он выступит на летней школе «Пересечения» в Тюмени) о том, как изучать общество, если не существует «большинства» и «общего мнения», что такое насилие над респондентом и почему нельзя доверять ученым.

Существует ли «общественное мнение»

— Социологи пытаются узнать «общественное мнение». Но многие отмечают, что никакого «общественного мнения» попросту не существует — есть лишь то, что искусственно конструируется в ходе соцопроса. Как прикладная социология отвечает на эту критику?

— Критика социологии внутри самой науки гораздо более интенсивна, чем вовне. Основной тезис на этот счет был озвучен знаменитым социологом Пьером Бурдье в 1970-х годах — «общественного мнения не существует». В профессиональной среде никто не пытается спорить с тем, что общественное мнение конструируется в ходе разговора респондента с интервьюером и не является объективным и неизменным, существующим в безвоздушном пространстве. Но его несуществование не является негативно-отрицательным: то, что не существует, тоже поддается наблюдению. Общественное мнение — один из таких антифеноменов, несуществующих, но наблюдаемых.

Общественное мнение конструируется, как и любой социальный факт. В культовой книге Питера Бергера и Томаса Лукмана «Социальное конструирование реальности», которая вышла в 1966 году, утверждается, что социальный конструкт — это весьма позитивная область знания. Поэтому, чтобы понять, что такое общественное мнение, нужно сначала признать его несуществование, а затем наблюдать, как оно конструируется в ходе соцопросов — ситуациях в обыденном представлении довольно странных.

— Почему странных?

— Во-первых, очень трудно представить серьезный разговор с абсолютно незнакомым человеком. Мы привыкли, что, прежде чем говорить о чем-то стоящем, нужно друг друга узнать. Но в рамках опроса знакомство — это табу, смещенная выборка, наведенные ответы и т. д.

Во-вторых, нужно разговаривать довольно долго. Но в общении с вашими друзьями и знакомыми всегда действует максима Грайса — утилитарности и экономии речевых средств. Вы не разводите балабольство, когда пытаетесь кого-то позвать в кино или узнать, как готовить обед. Чем лучше вы знакомы с человеком, тем чаще не договариваете (но все равно понимаете друг друга). В опросах же нет никакой экономии. От респондента, напротив, требуется обосновать свою точку зрения, проговорить то, что ему кажется очевидным. То, что даже не стоит проговаривать.

В-третьих, в рамках соцопроса два незнакомых человека долго обсуждают тему, которая их обоих не волнует. Это совершенно фантастическая вещь — напоминает клинику для душевнобольных. Трудно представить себе здравомыслящего гражданина, который очень долго общается с незнакомым человеком на не интересующую его тему.

Исследователи очень внимательны к этим странностям и полагают, что теоретически коммуникация в опросах общественного мнения просто невозможна. Но по факту она постоянно происходит,

что вызывает большой интерес и острейшую дискуссию внутри индустрии. Споры, которые возникают на поверхности — об опросе «Левада-центра» о Сталине или ВЦИОМа в Екатеринбурге, — всего лишь семечки относительно того, что происходит в самой науке.

— Как я понимаю, интервьюер всегда находится в положении власти относительно респондента, потому что выбирает, о чем и как говорить. И это тоже значительно затрудняет коммуникацию.

— В соцопросах почти всегда присутствуют отношения власти. На научном языке это называется «колонизацией» социального знания не только заказчиком и директором опросной компании, но и интервьюером, который имеет гораздо больше власти, чем респондент. Именно интервьюер задает вопросы, принуждает респондента придерживаться заявленной темы (даже если она ему неинтересна), напоминает о необходимости ответить «да» или «нет». Все это элементы речевого насилия, и нужно признать, что оно существует. Единственная причина, по которой исследователи не отказываются от соцопросов в пользу включенного наблюдения, этнографии или глубоких интервью, — тот факт, что в количественных процедурах (каковой формально является и соцопрос) уже заложены механизмы ремонта отношений власти.

Они выражены в том, что, как бы ни хотели загнать респондента в угол, он все равно остается человеком со своими мыслями. Если вы спросите у прохожего, как он в целом относится к деятельности Путина на посту президента, он крайне редко ответит прямо, скорее начнет говорить про свою тещу, про дороги, про конкретное выступление Путина. В общем, ломать вашу коммуникацию. С точки зрения пропагандиста, который хочет поиграться с цифрой, это колоссальное нарушение. Но с позиции ученого такой отход в сторону чрезвычайно важен.

Ученый отличается от политика тем, что ставит вопрос, на который действительно хочет получить ответ, а не подтвердить свои догадки.

При необходимости он готов этот вопрос переформулировать, потому что исследование становится научным, когда вы готовы менять базовые гипотезы и опровергать их. Исследователь, в отличие от политика, постоянно стремится доказать, что он был неучем, — на этом построена вся логика научной работы.

— Не очень понимаю, в чем конкретно исследователи видят преимущества соцопросов. В большом охвате респондентов?

— Нет, дело не в количестве. Ставя вопрос таким образом, вы опираетесь на пожилое, даже умирающее различие между количественным и качественным исследованиями. Хотя оно все еще живо в маркетинговых кампаниях, где есть количественный и качественный отдел. Одни специализируются на разговорах по душам, другие — на быстрых интервью с большим охватом.

Когда мы разговариваем с одним человеком, нам хочется сделать вывод о всем народе или какой-то социальной группе. Но

в каком случае мы имеем право, поговорив с несколькими людьми, выносить суждение о многих? Основная загвоздка здесь, как может показаться, не в количестве опрошенных, а в правильном отборе.

В классическом представлении количественное исследование от качественного отличается именно иным представлением о выборке.

Но за последние 20 лет все смешалось. Теперь вы можете прийти к чиновнику за глубоким интервью, а он ответит на все вопросы односложно за 10 минут. Или обратиться со стандартизированными вопросами к ветерану ВОВ, а он, несмотря на ваш скромный запрос, расскажет истории, подкрепляющие его политическую позицию, и это займет 3 часа. Новые технологии помогают зафиксировать и первый, и второй разговор.

Почти в любой выборке около 10% опрошенных будут разговаривать с вами в 3–4 раза дольше, чем было запланировано. Так опросная технология становится комбинированной и открывает возможность для вдумчивого разговора с респондентами.

— Чем тогда вообще занимаются социологи, если не узнают объективное «общественное мнение»? И насколько их информация правдива, учитывая все ограничения?

— В науке не существует правды. Карл Поппер писал, что есть факты-часы, а есть факты-облака. Первые неизменны и стабильны, не зависят от воли человека. Вторые текучи, подвержены трансформациям, конструируются под нашим воздействием. Общественное мнение относится ко второму типу фактов, изучение которых одновременно создает новые сущности или переопределяет наблюдаемые. Это эпистемологическая постановка вопроса.

Но есть и практическая. Изначально опросы задумывались как инструмент для эффективного функционирования демократии. Джордж Гэллап предполагал, что с их помощью можно будет дешево и быстро узнать мнение определенной группы людей о значимом для нее вопросе. Но эта затея неумело имитируется у нас, проваливается и на Западе.

Также соцопросы ищут ответы на вопросы, связанные с судьбой каждого. Здесь мы имеем дело скорее с социальной психологией. Как быть счастливым? Как относиться к смерти? Как пережить утрату? Как развивать свою сексуальность? Как любить партнера? Как сохранить семью? Как воспитывать детей? Как ухаживать за престарелыми родителями? Казалось бы, ответ уже есть. Идите к специалистам — они вас научат. Но весь наш опыт показывает, что специалисты не очень-то умны во многих вопросах; публичная дискуссия по этим вопросам работает гораздо лучше. Когда экспертиза рождается не в кабинете, а в ходе разговора. Такое вот чудо, когда незнакомые люди говорят на неинтересные темы, но продвигаются в их понимании.

— Также подразумевается, что соцопросы должны репрезентировать мнение «молчаливого большинства», которое остается неизвестным, поскольку доступ к медиа имеют только привилегированные меньшинства. Опросы справляются с этой задачей?

— Опросы, действительно, для этого и проводятся, но такая задача никогда не будет выполнена. Как не существует «общественного мнения», так не существует и никакого «большинства». Мы всегда слышим только наиболее активных людей, имеющих определенные ресурсы и доступ к массмедиа.

Например, не так давно в Москве случился конфликт между активистами «Ночлежки», которые хотели поставить несколько стиральных машин для бездомных в районе Савеловского вокзала, и местными жителями. Сначала медиа написали, что против проекта выступают жители ближайших районов. Через день журналисты сообщили, что уже жители Москвы высказались против. А потом оказалось, что россияне в целом выступают против бездомных. В реальности же всего два-три человека набирали политические очки, нарушая Конституцию (статья 29 запрещает провоцировать социальную вражду и заявлять о превосходстве одной группы над другой. — Прим. T&P), но обсуждение разогналось до того, что их мнение оказалось равно позиции целой страны.

Так что задача научных соцопросов — не репрезентировать мнение большинства (это задача политиков), а, напротив, его декомпозировать, показать, что монолитные 86% — это очень разнородные группы. 

Манипуляция и политика

— Существуют ли какие-то методологические новшества, улучшающие качество соцопросов?

— Есть две линии научного развития — технологическая и интеллектуальная. Первая прежде всего характеризуется тем, что сейчас опросы проходят при тотальной аудиозаписи. Уже нельзя сказать: «Мы раскрыли вам проценты, это все данные, которые у нас есть». Ничего подобного: у исследователей есть записи, где отражены все речевые особенности коммуникации каждого респондента. Вместе с этим появились разработки, которые позволяют обрабатывать, кодировать и анализировать эту информацию с помощью искусственного интеллекта.

Второе, интеллектуальное направление связано с когнитивным анализом коммуникации. Теперь от респондента требуют сказать не только «за» он или «против», но и рассказать, о чем он думает, об ассоциациях, приходящих в голову, при ответе на конкретный вопрос, почему он отвечает именно так, как выбирает ответ. В общем, все, что называется уточняющими вопросами, дающими некоторое пространство для интерпретации и понимания.

— Но мы никогда не видим когнитивных анализов в медиа. По большому счету узнаем, как россияне относятся к Путину в этом полугодии и в прошлом.

— Здесь мы сталкиваемся с глубочайшей проблемой, потому что исследования выходят за пределы научного дискурса в сферу управленцев, людей, которые принимают решения и считают, что нет лучшего инструмента для оценки эффективности государственных услуг, чем проведение опроса. К сожалению, управленческая культура и в России, и в мире не в лучшем своем состоянии: руководители привыкли к простым и понятным шкалам, поэтому они так любят рейтинги. Любой из них скажет, что у него нет времени разбираться в сотне показателей, и попросит дать ему одну шкалу, по которой он и будет судить об общественном мнении. Когда опросы превращают в такие шкальные атрибуты бинарного принятия решений, тогда же происходят все чудовищные вещи, связанные с насилием над респондентом, а потом и над всей страной. Что это у вас за мнение такое? Вся страна считает, что надо начинать ходьбу с правой ноги, а вы с левой захотели.

Опросы становятся механизмом политической манипуляции и принуждения. Человек начинает соглашаться с мнением, которого у него никогда не было.

В опросной среде есть важное понятие — «социально одобряемое поведение». Во время опроса плохо же не то, что вы смеетесь, юродствуете, врете или что-то скрываете. Настоящие исследователи смотрят не только на цифры, но и на особенности коммуникации — смех или удивление скрыть очень сложно. Страшно то, что вы начинаете верить, что «социально одобряемое поведение» согласуется с вашим мнением. Старики думают, что в их возрасте неприлично ходить по улицам, смеяться или ходить в кино. Молодежь думает, что к 40 годам жизнь заканчивается и нужно успеть насладиться тем, что дано от природы, а там будь что будет. Убежденность в своей ущербности, неспособности принимать решения культивируется безобидной формулой «социально одобряемого поведения». Соцопросы играют в этом очень важную роль.

— А как неспециалисту понять, что опрос плохой и манипулятивный? Может быть, есть какие-то очевидные уловки в формулировках или в выборке?

— Ошибки можно долго перечислять и обсуждать — формулировки вопросов, выборку, эффект интервьюера и многое другое. Но так мы уйдем от самого важного. Самая главная уловка со стороны социологов — непубличность. Ее обнаружить довольно легко, тут не нужно обладать квалификацией. Вот вы спрашиваете: «Как это сделали?» А вам говорят: «Это сделали ученые, вы не поймете, чего вам объяснять». Любое сокрытие информации создает самые большие фальсификации. Например, главная претензия к опросу ВЦИОМа о строительстве храма в Екатеринбурге заключалась не в том, что они вопросы как-то не так сформулировали, а банально в том, что респондентам задавали 41 вопрос, а публике представили только 6. А на справедливое возмущение отреагировали так: «Заказчик сказал не показывать, мы и не показали, а посторонние в наши отношения вмешиваться не могут». Но это ведь не только их дело! Похожая претензия была и к опросу «Левада-центра» про поддержку Сталина. Выяснилось, что половине опрошенных один из указанных в исследовании вопросов вообще не задавали, а предложили другой.

«Вы журналисты» или даже «ученые из другой области все равно ничего не поймут» — такая позиция оказывается актуальной и для иностранного агента «Левады-центра», и для де-факто агента администрации президента ВЦИОМа. В вопросах невольного сокрытия методической информации они ведут себя идентично. Было бы лучше, если бы они скрывали ее осмысленно. А так они ведут себя как «простые люди», не регистрирующие очевидные вещи. Они не понимают, что реальность конструируется, сами же ее создают, а потом верят в нее и даже убеждают других, что другой реальности нет.

Власть ученых

— Но проблемы возникают не только из-за предвзятости управленцев. Ученые также способны быть ангажированными, работая над исследованиями. Как раз об этом спорили социологи Григорий Юдин и Виктор Вахштайн. Может ли ученый быть объективным? Как быть с его политической позицией?

— Спора между Юдиным и Вахштайном еще не было — только подготовка к разговору и постановка важных вопросов. Может ли исследователь, занимающийся научным проектом, включаться в социально-политические процессы? Может ли исследователь быть политиком? Это дискуссия не просто между Юдиным и Вахштайном, но и большой спор внутри дисциплины.

В научной среде есть поговорка: «Чтобы изучать рыб, не обязательно быть рыбой». Проще говоря, для ясного понимания происходящего нужна дистанция — это вопрос даже не столько объективности, сколько возможности знания как такового. Георг Зиммель говорил, что мы можем изучать только те состояния, по отношению к которым мы находимся в положении чужака. Только так мы можем задать «глупый» и обезоруживающий вопрос. Кроме этого, важна незаинтересованность — это один из четырех принципов научного этоса по Роберту Мертону. Незаинтересованность опять же не обещает объективности, но дает возможность выстраивать логическую аргументацию, не идя на поводу у эмоций.

В ответ на это возникает претензия. Чего вы там в своей башне из слоновой кости делаете? Что-то полезное? А затем вспоминается, что

социальные факты сконструированы и, чтобы изучать то, чего, по сути, не существует, нужно в этом существовании присутствовать. Странный оксюморон!

В результате возникают конструкции, которые классический исследователь себе помыслить бы не смог. Activity Research, Arts-Based Research — проекты, где срастаются активизм и научная логика.

Что спасает эту странную ситуацию? Исследователь находится в состоянии неопределенности, неуверенности, раздвоения личности. Он может выходить на митинги, обвинять правительство, но в другой своей ипостаси наблюдать за собственными выпадами. Другими словами, исследователем становится не тот, кто играет в объективность, сидит за письменным столом и наблюдает за муравьями, которые как-то копошатся на улице. Ученый — это тот, кто наблюдает за собой, сомневается в правильности своих действий, критикует собственные представления и впечатления. Такой подход часто называют рефлексивностью, и его главная установка очень проста:

чтобы что-то сказать, нужно полностью описать, как ты это говоришь.

Наука как очень герметичная область ставит себя выше других, когда говорит, что может получить объективное знание. Это не что иное, как насилие над здравым смыслом. В ответ на это, к примеру, в квир-теории призывают преодолеть собственное объективирующее начало как форму власти. Вы считаете, что ваше знание объективно, потому что вы обладаете каким-то научным инструментом? В таком случае это знание не просто субъективно, а ошибочно. Наука всегда содержит огромную часть ошибки. А если не содержит, значит, это не наука, а доктрина. В общем, позиция Юдина такова: не нужно скрывать свою ангажированность, потому что неангажированных нет. Нужно открыто и детально представлять собственную позицию, обнажать мотивы и установки. Свобода от ценностей — это не бегство от социально-политическойповестки, не упрямство в собственных заблуждениях, не построение личного непротиворечивого мирка. Свобода от ценностей — это принятие мира других, разделение с ними собственной позиции и поддержание коммуникационной открытости, какими бы последствиями она ни грозила.

Вы, в свою очередь, должны занимать принципиальную позицию неверия ученым. Начинаете доверять? Это первый сигнал, что вы попали в ловушку, что разговариваете не с ученым, а с пропагандистом собственных идей или установок начальства, заказчика, политического лидера. Научный сотрудник, призывающий верить своим умозаключениям, — это оксюморон, насмешка над научной работой. Когда полстеры начинают сокрушаться о недоверии к своим данным, они перестают заниматься социальными исследованиями, наблюдать за происходящим и превращаются в сотрудников фабрики по производству темных ответов.

Иллюстрация - MediaProduction / istockphoto.com