Друг, союзник или партнер? Чем обернутся отношения России и Турции в результате войны в Нагорном Карабахе

Российско-турецкие отношения в контексте конфликта вокруг Нагорного Карабаха и,  шире, – в контексте процессов, идущих на Ближнем Востоке,  стали темой очередного номера журнала «Эксперт». Этой теме посвящен фундаментальная статья обозревателей издания Петра Скоробогатого и Тихона Сысоева,  обзор экономической политики президента Эрдогана от Елизаветы Смирновой и  редакционный комментарий.  Чтение не быстрое, не развлекательное, но отвечающее на ряд вопросов, которые по каким-то причинам находятся вне поля зрения других СМИ России.

Коллапс южного фронта и вполне вероятное обрушение всей обороны Нагорного Карабаха после потери Лачинского коридора позволяют задуматься о новой конструкции взаимоотношений на Южном Кавказе и в целом в Евразии с учетом фактора Турции. Похоже, российские дипломаты и эксперты неверно трактовали характер этого конфликта, недооценивали военный потенциал азербайджанской группировки и амбиции турецкого лидера Реджепа Тайипа Эрдогана.

Изначально казалось, что взломать армянскую оборону в гористой местности не получится, даже невзирая на численное и техническое преимущество наступающей группировки. Ожидали, что война быстро перейдет в позиционную мясорубку, как неизменно случалось в последние годы, и наступит время для дипломатов. Однако всесторонняя турецкая помощь азербайджанской армии, пренебрежение гигантскими потерями в людях и технике и, главное, техническая немощь армянских войск привели к прорыву обороны и постепенному успеху наступления. Карабах может полностью вернуться под контроль Азербайджана.

Если раньше предполагалось, что Турция претендует на роль главного посредника в процессе умиротворения конфликта при сохранении территориального статус-кво (и, возможно, в этом и была главная цель всей карабахской операции), то сегодня следует признать: Анкара может выйти победителем в этой локальной войне, доказав актуальным и потенциальным союзникам на Кавказе и в Средней Азии свой экспансионистский потенциал. В перспективе это движение по тюркскому и суннитскому миру и территориям, которые ранее находились в составе Османской империи и были в той или иной степени зависимы от Стамбула. Территориям в российской зоне влияния. Карты, которые рисуют приближенные к правительству националистические и исламистские организации, говорят сами за себя (одна из них на нашем развороте). И модель восстановления империи существует не только в фантазиях Эрдогана — ее поддерживает большинство жителей современной Турции, в том числе политические недруги Султана (об этом читайте в статье «Амбиции Блистательной Порты»).

Возможно, это колосс на глиняных ногах: турецкая экономика испытывает большие проблемы, война на несколько фронтов истощает страну, провоцирует социальное недовольство и общественную неустроенность, а градус ненависти соседей к Анкаре растет с каждым годом. Однако в основе турецкой внешней политики лежит гибкая, или, как говорят в последнее время, гибридная, модель экспансии, которая зиждется на мягкой силе (поддержка единства тюркских народов), религиозной общности (продвижение суннитского ислама) и силовом компоненте (поддержка местных группировок современной техникой и экспорт недорогих прокси-подразделений, например сирийских боевиков).

Турция провоцирует, точнее поддерживает хаос в соседних регионах, вовсю используя мировую нестабильность последнего десятилетия, пользуется разладом в отношениях мировых держав и выигрывает не за счет прямого доминирования, а благодаря одному лишь присутствию, наглой, силовой позиции, обрушающей все ранее устоявшиеся правила игры. Это игра вдолгую, и победа здесь может оказаться вовсе не на стороне ресурсных игроков.

Тупик Тегерана

Именно долгосрочный турецкий фактор должна учитывать Россия в определении вектора своей дипломатии, и не только в карабахском конфликте, но и во всей евразийской политике. На территории нашей страны живут порядка одиннадцати миллионов представителей тюркоязычных народов. Значительная часть — на Северном Кавказе. Есть еще Крым и Поволжье. К тюркоязычным странам относятся Азербайджан, Узбекистан, Казахстан, Киргизия и Туркменистан. Созданный в 2009 году Тюркский совет — активная организация с гигантским финансированием, прежде всего из Анкары, которая проводит культурные и политические мероприятия на всем пространстве тюркского мира, включая Россию. Раздает стипендии для молодежи, формирует элементы «мягкой силы», поддерживает экспансию турецкого капитала. О братстве с турками говорит глава Татарстана Рустам Минниханов. Идею объединения двухсот миллионов тюрков отстаивает казахский Елбасы Нурсултан Назарбаев.

По другой, религиозной линии на тех же территориях Анкара продвигает влияние суннитского ислама через своих проповедников, медресе, строительство мечетей. Экспорт радикального суннизма, в том числе турецкого разлива, в 1990-е привел к расцвету ваххабизма на российском Северном Кавказе и, как следствие, к разжиганию террористической войны. В некоторых случаях турецкая экспансия позволяет перекодировать культурную платформу целых государств. Например, именно такой процесс переживает Азербайджан, страна тюрков-шиитов. За советский период азербайджанцы стали менее религиозны, и это облегчило задачу турецким миссионерам-суннитам. Активно здесь работал небезызвестный проповедник Фетхуллах Гюлен. В результате на территории страны сформировалось активное суннитское лобби в довесок к доминирующим идеям пантюркизма.

Именно этот фактор стоит учитывать при оценке иранской позиции по отношению к карабахскому конфликту. Как и Москва, Тегеран оказался в сложной ситуации. Азербайджанцы населяют северо-западную часть Ирана и являются второй по численности этнической группой страны после персов — их примерно 20–30 млн человек (30–40% населения Ирана). Они не столь близки со своими северными собратьями в политическом отношении, но родоплеменные связи приходится учитывать.

В карабахской дилемме Тегеран был на стороне Баку, но в контексте дипломатического урегулирования конфликта. В целом же Ирану не нравится ни экспорт пантюркистских настроений с перспективой сепаратизма на своей земле, ни суннитское миссионерство на исконно шиитских землях. А появление боевиков-исламистов у северных границ уже грозит военно-стратегической стабильности Исламской республики. Но вмешательство в операцию в Карабахе приведет к испорченным отношениям с проиранскими азербайджанцами и в Иране, и в самом Азербайджане. Поэтому Тегеран занимает выжидательную позицию. Очень наглядный результат гибридной турецкой экспансии, которая связывает соперников набором социально-культурных факторов с ограниченным использованием непосредственно силовых инструментов продвижения своих интересов.

Держи врага еще ближе

Россия же не может по примеру Ирана держать паузу, выжидая удобный момент для следующего хода. С каждым новым поселком, который переходит к азербайджанцам, все больше страдает наш авторитет главного регионального миротворца. И дело вовсе не в претензиях армян, которые требуют «защитить Арцах от азербайджано-турецкой агрессии».

В конце концов, сам Ереван до сих пор не признал независимость Нагорно-Карабахской республики (НКР), хотя громко требует этого от всех мировых держав, и не объявил войну Азербайджану, хотя факты удара по армянской территории зафиксированы и доказаны. Владимир Путин неизменно подчеркивает, что отношения с Баку ему не менее важны, чем с Ереваном, и поэтому российская позиция заключается в достижении компромисса, а не в защите одной из сторон конфликта. Но почему за минувшие три десятилетия так и не удалось решить карабахский вопрос миром, если позицию Москвы так уважают в регионе?

Теперь компромисс в базовом статус-кво уже невозможен. Оба перемирия, заключенных при посредничестве российской стороны, азербайджанцы просто проигнорировали, развивая наступление в Южном Карабахе, в предгорьях, на удобной местности для тяжелой техники. Южная трасса Горис — Джебраил взята под контроль. Северная трасса Варденис — Мардакерт находится под огневым контролем азербайджанских войск. Осталась последняя транзитная артерия, по которой идет снабжение Карабаха из Армении: трасса Лачин — Шуша. Именно здесь развернется финальное сражение: если Лачинский коридор будет взят, Азербайджан добьется победы. Для этой операции остается немного времени. Зима не лучшее время для боев в горах. Плохая погода затруднит использование беспилотников, главного фактора азербайджанского успеха. Усилится роль пехоты, главного армянского актива.

Все зависит от того, успеют ли защитники НКР оборудовать оборонительные позиции на подступах к Лачину после серии поражений на юге. Лачинская операция будет самым сложным этапом этой войны. С запада фронт прикрыт границей с Арменией, где уже дежурят российские пограничники, согласуя линию размежевания с обеими странами. С востока подходы прикрыты горными массивами. Остается узкий коридор под прикрытием высотных позиций, что благоприятствует обороне. Развития ситуации будут ждать и военные, и дипломаты. В активной игре в региональном пасьянсе остается лишь Турция.

Не случайно многие эксперты проводят параллели между карабахской операцией и военными действиями Турции в курдском Африне. Турки вторглись на северо-запад Сирии в январе 2018 года, похоже, в результате сделки с Россией. Тогда многие сомневались в успехе этого мероприятия. Афринский анклав со сложной гористой местностью защищала мотивированная боеспособная курдская пехота. На Турцию давила международная общественность. Казалось, быстрый аншлюс невозможен. Но турки и не торопились.

Невзирая на дипломатические трения, в том числе с США, операция растянулась на два с половиной месяца и закончилась тотальной оккупацией Африна. Протурецкие боевики при поддержке кадровых турецких военных, артиллерии, танков и доминирования в воздухе с помощью беспилотников атаковали территорию с нескольких равнинных направлений, а затем методично подавляли оборону курдов в горах, отсекая все новые и новые территории. Тактическая калька для карабахского фронта.

Турция обеспечила партнерам в Баку перспективу прорыва армянской обороны и захвата территорий, что компенсировало тяжелые потери и нивелировало политические риски для президента Ильхама Алиева. Это позволило резко снизить зависимость Азербайджана от дипломатического давления из России, США и Европы. Победителей не судят, территории обратно не вернут. Даже частичный контроль над землями Карабаха уже обеспечивает Баку уверенные внутри- и внешнеполитические позиции. Впрочем, как и самой Турции.

Стоит ли возмущаться действиями Анкары в российском подбрюшье, в зоне наших стратегических интересов? Испытывали ли мы какие-то иллюзии в отношении нашего партнерства? Горячий спор разгорелся вокруг заявления главы российского МИДа Сергея Лаврова, который заметил, что «мы никогда не квалифицировали Турцию как нашего стратегического союзника, это партнер, очень тесный». Так друг, союзник или партнер?

Похоже, в современном хаотичном мире дипломатические тонкости этих определений окончательно стерлись, и этот спор не имеет никакого смысла. Какие тут иллюзии, если вспомнить ситуацию, когда мы начали вести с Эрдоганом стратегический диалог. Речь даже не о сбитом российском самолете или спасении самого Султана от военного переворота. Турция середины 2010-х годов — это страна, которая разожгла в Сирии гражданскую войну, спонсировала местных боевиков, плотно взаимодействовала с ИГИЛ (запрещенная в России организация), торговала с террористами нефтью, оружием, перекупала культурные ценности, хранила на своих счетах черную кассу халифатчиков, лечила их раненых, была транзитной территорией для боевиков со всего света. Владимир Путин прекрасно понимал, с каким хитрым и двуличным партнером он садится за стол переговоров, направляя российские войска, между прочим, уже в турецкое подбрюшье, зону турецких интересов.

По все видимости, это было самое правильное, отчасти прозорливое решение в той ситуации, что и показали дальнейшие события. Интересы России и Турции не раз пересекались в Сирии, Ливии, Ливане, Ираке, Средиземноморье, теперь на Кавказе. Иногда наши позиции были перпендикулярны, но никогда не переходили в конфронтационный сценарий, что позволяло контролировать и компенсировать экспансионистские амбиции Эрдогана.

Конечно, можно указать на то, что Россия неизменно старалась придерживаться устоявшегося дипломатического кодекса, отстаивая идеи равноправия и суверенности участников миропорядка. А Турция, напротив, демонстративно нарушала все правила, ограничения, союзнические и партнерские обязательства. Но не лучше ли держать такого игрока поближе, ориентируясь на непростую историю российско-турецких отношений в целом?

«То, что снова принесет в мир спокойствие, мир и любовь: турецко-исламское партнерство» гласит заголовок этой карты, которую часто рисуют сторонники панисламизма в общественно-политических организациях, близких к правящей Партии справедливости и развития президента Реджепа Эрдогана. Здесь сочетаются и религиозная экспансия суннитского ислама, и мечты о единении тюркских народов

Страны-еретики

Русско-турецкие отношения — это не просто постоянный поиск баланса между прагматичным партнерством и исторически, даже религиозно обусловленной враждой. Скорее это череда стратегических контактов двух имперских моделей. Контактов конструктивных, а иногда агрессивных, но всегда вынужденных региональным пересечением интересов.

На это наслаивается и то, что каждая из стран по нынешним временам ведет себя как-то не по этикету, торпедируя «сказочную глобализацию» реалистическим местничеством. И потому ситуативный союз, от которого, к слову, воротит консерваторов и империалистов по обе стороны Черного моря, столь легко сменяется эскалацией «исторического противостояния».

Иными словами, Россия и Турция — это своеобразные еретики современности. Еретики потому, что не захотели делегировать государство «наверх» — на уровень международного разума, а вместо этого стали усиливать свои государственные институты, наращивая и военную мощь. И потому, что обе страны смотрят на миропорядок примерно одинаково: они, исходя из этой оптики и самого принципа, которым руководствуются, — усиление суверенитета, и друг на друга вынуждены смотреть с подозрением.

Так что неудивительно, что на одной стороне взаимных отношений мы видим Россию, возвращающую себе Крым вместе с крымскими татарами. Российский Су-24, сбитый турецким F-16. Краткий период российских санкций. Убитого в Анкаре чрезвычайного и полномочного посла России Андрея Карлова.

А на другой стороне — крупные энергетические проекты: АЭС «Аккую» и газопровод «Турецкий поток». Астанинский формат сирийского урегулирования. Соглашение по поставкам С-400. Товарооборот, превышающий 25 млрд долларов, и интенсивные культурные контакты.

Потому что ясно: как Москва, так и Анкара нуждаются друг в друге — такова уж их геополитическая судьба в XXI веке. В конце концов, можно и перетерпеть, дообсудить взаимные претензии в том же Идлибе — лишь бы не допустить руки Запада в сирийское урегулирование. Но при этом сама эта взаимная «нужность» ограничена и скорректирована рядом факторов — непреодолимых по своей природе.

В первую очередь это фактор прошлого, конечно стереотипизированного, с очевидным набором ярких ассоциаций. Порох многочисленных войн минувшего по-своему отчеканил исторические нарративы в обеих странах, где христианская империя постоянно спасает своих славянских братьев от карающей руки исламской империи, а та, в свою очередь, силится вернуть себе земли, когда-то принадлежавшие ей по праву осуществленной военной экспансии. Но если для России, прошедшей через череду безжалостных исторических ревизий, события царских времен давно уже покрыты толстым слоем книжной пыли, то для Турции, напротив, все это памятно и актуально.

«У турок, как и у многих других восточных народов, очень длинная историческая память, — замечает Александр Васильев, директор Российско-турецкого учебно-научного центра при РГГУ. — И конечно, та историческая травма от территориальных потерь и войн с Россией, которые были в XVIII, XIX, а также в начале XX века, сохраняется в Турции по сей день. И эта память довольно серьезно влияет как на восприятие самой России, так и ее политики в современном мире».

При этом было бы неправильно рассматривать русско-турецкие отношения только через призму известных всем по школьной истории войн: взаимные претензии сменялись периодами затишья, а иногда даже сближения. Хотя и в шекспировском стиле, когда за каждой улыбкой скрывается кинжал. Потому что на геополитическом уровне интересы России и Турции пересекались почти всегда, срезая даже возможность для хоть сколько-нибудь хрупкого союза. И это второй фактор, задающий жесткую рамку российско-турецких отношений.

Три направления турецкого удара

Исторически логика всех российских военно-дипломатических усилий на турецком треке включала в себя удержание полного контроля над Крымом, Черным морем и Закавказьем. И этот набор жизненно важных интересов Москвы особенно заметен, если, собственно, очертить главные точки уязвимости сегодняшней Россия перед Эрдоганом.

Как рассказывает Сергей Дружиловский, профессор кафедры востоковедения МГИМО, в случае любых чрезмерных действий Кремля турецкий лидер «легко может болезненно надавить на нас в черноморских проливах, через которые кроме прохода военных кораблей мы осуществляем до 70 процентов наших внешнеторговых перевозок. В Крыму — используя свои возможности воздействия на крымских татар и объединив усилия с Украиной по отторжению от России этой территории. На российском Кавказе — используя возможности многомиллионной кавказской диаспоры, проживающей в Турции».

Дело в том, что еще со времен Московского царства Россия активно двигалась в южном направлении — к Южнорусской степи, а затем и к Северному Кавказу, расширяя свои границы и геополитическое могущество. И такое направление колонизации уже тогда не могло не вступить в противоречие с притязаниями Османской империи. Последняя стремилась создать транспортные коридоры, связывающие ее территории с Центральной Азией, то есть с другими тюркскими государственными образованиями, чтобы обеспечить общий фронт борьбы против шиитов сефевидского Ирана.

Первый успешный для России перелом в этом направлении был достигнут усилиями Петра I, чьи восточные походы в конце концов принудили Османскую империю подписать в 1724 году Константинопольский договор, несмотря на активное препятствование со стороны Англии и Франции. Тем не менее само восточное направление — и геополитически, и идеологически — оставалось для Российской империи значимым.

С одной стороны, хотелось держать под своим патронажем все славянские народы на Балканах. С другой — было стремление обеспечить полное доминирование в водах черноморского пространства: и для того, чтобы обеспечить пресловутую безопасность имперских территорий на юге, и для того, чтобы усилить свое региональное экономическое влияние.

А уже к середине XIX века среди российской элиты складывается консенсус и относительно установления контроля над проливами Босфор и Дарданеллы — вместе с имперской мечтой вернуть Стамбулу его историческое название. Для этого планировалось использовать армянский фактор, создав буферное союзное государство, и национальный фактор внутри самой Османской империи — пресловутый «славянский вопрос».

В перспективе, в случае успеха, контроль над проливами должен был обеспечить стабильный экспорт российского сырья и открыть путь в Средиземное море. Однако Турция была тогда спасена Британской империей. А затем уже Первая мировая война навсегда изменила как Россию, так и Турцию.

В итоге после Октябрьского переворота страны сумели-таки прийти к определенному статус-кво в 1921 году, когда в результате Карсского договора была зафиксирована общая граница между Турцией и советизированными республиками Закавказья. И если оглянуться на прошедшие после этого почти сто лет, станет ясно, что при всех турецких пертурбациях, особенно 1950-х годов, когда Турция одной из первых стала членом НАТО, эти линии размежевания сохранялись и поддерживались и Москвой, и Анкарой.

Однако сегодня, по-видимому, принципы того соглашения Турцию больше не устраивают. И дело не только в том, что Анкара в последние годы активно демонстрирует всему миру свою новую тактику: вместо «ноль проблем с соседями» жесткая манера почти военного диалога, за счет которой она уже продавливает свои интересы в Восточном Средиземноморье, в Ливии и на сирийской границе.

«Я напомню, что в 2015 году турецкие власти сделали очень важный стратегический шаг, — замечает Александр Васильев. — Эрдоган и его окружение решили, что энергетическая зависимость от России слишком велика и необходимо диверсифицировать поставки энергоносителей, что изменило картину российско-турецких отношений. Так что начиная с 2015-го мы видим, как Турция радикально нарастила закупки сжиженного природного газа, а значит, по всей видимости, грядут пересмотры договоров с “Газпромом” и турецкими компаниями. Поэтому очевидно, что на первый план будет выходить политический диалог России и Турции о судьбе того множества конфликтов, которыми так богато наше общее постимперское пространство».

Иллюзии в сторону. Гумилевский «высокий и седеющий эффенди» вновь у наших ворот, на южных рубежах российского влияния.

Амбиции Блистательной Порты

В борьбе за рейтинги Реджеп Эрдоган вынужден проводить все более агрессивную внешнюю политику. Но и без амбиций Султана турецкое общество настроено поддерживать османскую экспансию

В рискованные внешнеполитические авантюры турецкого президента во многом толкает именно политика внутренняя. Причем дело даже не в изрядно потрепанных позициях самого Реджепа Эрдогана, которые он пытается подлатать за счет турецких солдат. Президент успешно оседлал удивительно быстро растущие националистические настроения в стране, где внешнеполитический триумфализм оказался как никогда востребован.

Как замечает, например, российский востоковед и политолог Михаил Магид, «решение о придании Айя-Софии статуса мечети было поддержано 70 процентами турок. Символ одновременно и религиозный, и военный, потому что этот архитектурный памятник, как и весь Константинополь когда-то, был взят силой турецкого оружия». Согласно целому ряду опросов, например, военные действия Эрдогана в Ливии поддерживают 60% турок, а антикурдские операции — примерно три четверти.

Более того, военные операции встречают одобрение даже среди оппонентов Эрдогана. Так, 16 июля все четыре фракции Великого национального собрания (парламента) осудили «провокации и атаки» Армении и фактически поддержали войну. Свою подпись не поставила только Демократическая партия народов — левая политическая партия, выступающая за этнические меньшинства и либеральный социализм. Раньше правые националисты обвиняли Эрдогана в том, что он не помогает тюркским народам. Однако теперь благодаря войне в Нагорном Карабахе такая критика больше не актуальна, и рейтинг президента немного поднялся. Это происходит на фоне масштабных демографических, социальных сдвигов и экономического кризиса, которые, казалось, должны были играть на понижение рейтинга Эрдогана и охладить симпатии к внешнеполитическим авантюрам.

«Черный день» не за горами

Реджеп Тайип Эрдоган пришел к власти в момент, когда страна переживала тяжелые времена: стагнирующая экономика, беднеющее население, быстрая инфляция. Турецкий лидер запустил ряд структурных реформ, направленных на поддержку бизнеса, и реализовал обширную национальную программу развития инфраструктуры. Промышленность прошла модернизацию, появились ранее нетрадиционные для Турции специализации — автомобильная, нефтехимическая и электронная.

Страна превратилась в важнейший хаб по выпуску автокомпонентов для ведущих глобальных автомобильных компаний. «Турецкое экономическое чудо» — это средние темпы роста ВВП в 2002–2007 годах 7%, приток иностранного капитала и вхождение в число стран со средне-высоким уровнем душевого дохода и средней зарплатой в тысячу долларов США.

Однако затем, после мирового кризиса, наступило постепенное торможение экономики, которые перешло в кризис после военного переворота в 2016 году и активных операций в Сирии и Ираке. Внутриполитическая и внешнеполитическая нестабильность распугала инвесторов. «Суды в спорных финансовых вопросах стали выносить решения в поддержку близких друзей Эрдогана и его бизнеса», —  замечает Михаил Магид. В условиях роста с этим мирились, но в кризис перестали.

В то же время, несмотря на все реформы, экономика страны осталась крайне чувствительной к уровню обменного курса лиры, так что неоднократные периоды ее падения получились драматическими. Девальвация национальной валюты усилилась с 2018 года из-за растущих трений в отношениях Турции и США. Кроме того, Эрдоган решил вмешаться в политику центробанка Турции, заставив его кредитовать национальную экономику под низкий процент. Получился рост экономики всего на 0,9%. И новое падение лиры: если в январе 2013 года давали 1,76 лиры за доллар, то в сентябре 2020-го — 7,41. Одновременно снижался уровень жизни. Годовые темпы роста цен составляли 16% (сейчас около 12%). Безработица — 14%. Среди молодежи — 24,8%.

А затем пришел коронавирус. Если в начале 2020-го валютные резервы страны составляли 75 млрд долларов, то в октябре они упали до 41 млрд. И если бы не помощь Катара, предоставившего в мае Турции своп-линию на 15 млрд долларов, ситуация была бы еще хуже. Пытаться удержать курс национальной валюты, сжигая последние резервы, тоже занятие опасное, но еще более опасно тратить на эти цели заемные средства.

Сегодня общий долг центробанка Турции по своповым операциям превышает 50 млрд долларов — это следствие попыток поддержать курс лиры. Проблему серьезно отягощает внешний госдолг Турции в 200 млрд долларов (33% ВВП), вместе с долгами частного сектора внешняя задолженность приближается к половине триллиона долларов, ожидаются трудности с рефинансированием задолженности, поскольку отдавать старые долги нечем. Вполне возможно, что Турция пойдет по аргентинскому пути, допустив дефолт, но назвав это «переговорами с инвесторами о реструктуризации долга».

Согласно прогнозу МВФ, турецкая экономика по итогам 2020 года упадет на пять процентов, что примерно соответствует среднемировой «температуре по больнице». Однако Турцию ждет рост социальной напряженности. Драйвером для массового недовольства может послужить коллапс туристической отрасли. В 2019 году Турцию посетило 45 млн иностранных туристов, которые оставили в стране около 35 млрд долларов. В первой половине 2020 года турпоток сократился на 80%. Вторая половина туристического сезона будет немного успешнее, но заполняемость турецких отелей не превышает 30–40%, что не покроет издержек на содержание отелей.

Распад «коалиции Эрдогана»

Конечно, экономический кризис и падение уровня жизни подрывают популярность Эрдогана, который находится у власти уже восемнадцать лет. Так, в прошлом году на муниципальных выборах Партия справедливости и развития (ПСР) потеряла пять из шести городов, в том числе ключевые для себя Стамбул и Анкару. В том же Стамбуле ПСР удавалось удерживать позиции с середины 1990-х годов, потому это поражение для Эрдогана особенно болезненно. Ведь именно в Стамбуле турецкий лидер в далеком 1994-м впервые стал мэром. Однако на чисто экономический фон наложился фактор куда более глубинный — поколенческий.

Дело в том, что традиционный избиратель Эрдогана, консервативный выходец из патриархальной глубинки, постепенно уходит со сцены в силу чисто возрастных причин. В Турции еще не закончился демографический переход, рождаемость снизилась до европейских значений лишь в последние годы. Сегодня во взрослую жизнь вступает самое многочисленное поколение молодежи в турецкой истории.

Люди в возрасте от 18 до 29 лет становятся самой большой группой избирателей. Они выросли в период, когда ПСР доминировала в политической жизни страны. Достижения этой эпохи они считают само собой разумеющимися, а издержки связывают с несменяемым «национальным лидером». «Это поколение станет решающим фактором на парламентских выборах 2023 года», — считает, например, турецкий социолог Мурат Гезичи.

Идеология Эрдогана, принесшая ему массовую популярность, строилась на апелляции к исламским ценностям и традициям. Двадцать лет назад такая риторика пользовалась огромной популярностью среди турок, выросших в 1970–1990-е годы, когда вестернизированная элита и военные режимы постоянно подавляли исламское наследие. Например, когда при Эрдогане женщинам разрешили носить хиджаб на работе, это принесло правящей партии миллионы дополнительных женских голосов. «Я достигла свободы благодаря позиции Эрдогана по вопросу о платках», — приводила типичный аргумент одна из участниц социологического опроса.

Но для молодежи религиозная проблематика не так важна, как для их родителей. Новые поколения стали горожанами и ведут гораздо более светский образ жизни. Они не отказываются от исламской идентичности совсем, но рассматривают ее прежде всего как часть национальной культуры. А это многое меняет: из патриотических соображений не обязательно голосовать за «исламистов» из ПСР, ведь национальную риторику используют почти все партии.

Молодежь не помнит и бедности, в которой жило поколение родителей. Зато она остро переживает социальное неравенство, резко выросшее при Эрдогане, и болезненно относится к растущей безработице, жертвой которой уже стал каждый четвертый молодой турок. Недавние исследования, проведенные независимым аналитическим центром Стамбульского института политических исследований (IstanPol), показали, что молодые люди пребывают в постоянной подавленности и тревоге за свое будущее.

Они жалуются на экономическую нестабильность, политический фаворитизм в государственном секторе. Неизбежный в таких условиях социальный протест не может найти выход в исламских симпатиях, как это было в 1980–1990-е, когда у власти находились прозападные светские правительства. Теперь объект недовольства — сами исламисты. И недовольство молодежи выливается в рост националистических настроений, которые становятся главным фактором, влияющим на идеологический климат в обществе.

Исследование мнений сторонников правящей ПСР показало, что они утратили внутреннее единство. Лишь треть из них социологи отнесли к «истинным исламистам». Среди избирателей ПСР 61% согласен с тем, что Турция должна быть светским государством, и только 20% избирателей ПСР поддерживают восстановление халифата. Остальные по своим идеологическим установкам ближе к турецким националистам или к консерваторам. А в этих идеологических нишах у Эрдогана есть сильные конкуренты.

Для быстрорастущей националистической аудитории огромную роль играет проблематика, связанная с беженцами. «В Стамбуле зарегистрировано более пятисот тысяч соискателей убежища из Сирии… В Газиантепе и Шанлыурфе каждый пятый житель — беженец. А в Хатае они составляют четверть населения всей области», — пишет турецкий журналист Мехмет Йылмаз. Всего в Турции, только по официальным данным, не менее четырех миллионов беженцев из одной только Сирии.

Многие националисты считают, что правительство Турции поддерживает сирийцев за счет собственных граждан. И это мнение разделяет, судя по опросам, большинство рядовых турок. «Я смотрю на них [беженцев] и спрашиваю: “Это я живу в их стране?” Они живут так комфортно и свободно. Сейчас я живу как беженец в своей стране», — объясняет один из респондентов.

Молодые люди жалуются, что их сирийские сверстники искажают рынок труда, соглашаясь на работу ниже стандартной заработной платы. «Мы просим 2500 лир, а они работают за 1200 и за 1100», — говорит одна молодая респондентка. Но резко изменить политику в отношении мигрантов Эрдоган не может — это оттолкнуло бы от него ядерную группу избирателей, которых социологи называют «сострадающими исламистами», для которых важны забота о сирийских беженцах и более широкая поддержка исламской общины за рубежом.

Когда спасает национализм

Тем не менее к моменту, когда внутренние проблемы режима Реджепа Эрдогана достигли критической отметки и сочетание экономического кризиса, демографических трансформаций, перемен в идеологическом климате и распад прежней «проэрдогановской» социальной и электоральной коалиции готовы были обрушить политическую стабильность, у турецких властей уже было пусть рискованное и временное, но эффективное решение проблем. Выработать его помогла борьба с неудачным военным переворотом 2016 года.

Военные в Турции традиционно рассматривались как хранители заветов Ататюрка, а потому переворотов в стране было много. Придя к власти, Эрдоган взял курс на отстранение военных от участия в политике. Это и вызывало недовольство, а его масштабы стали ясны 15 июля 2016 года, когда командиры военно-воздушных сил и жандармерии Турции предприняли попытку совершить переворот. В результате путч был подавлен, но само это событие изменило Турцию.

Начались радикальные чистки в армии, спецслужбах и госаппарате. Были уволены около шестидесяти тысяч человек. На их места власти старались поставить лояльных Эрдогану чиновников и офицеров исламистских и националистических взглядов, которые принесли с собой свое специфическое мировоззрение. Характерное для националистической картины мира представление, что страна наполнена внутренними и окружена внешними врагами, стало частью официальной повестки дня.

Во всех бедствиях, постигших Турцию за последнее десятилетие, включая экономические неурядицы и увеличение протестных настроений, Эрдоган винит Запад. Он говорит, что стране необходимо вырабатывать свой особенный путь развития. Антизападная риторика помогает ему объединять религиозных консерваторов и националистов. Более того, такие настроения находят свой отклик и среди части молодежи.

«Они убеждены в том, что Турция должна быть активной во внешней политике, что с ней должны считаться соседи. Турецкая молодежь сильно “глобализирована”, но именно поэтому она видит лицемерие, которое исходит от других крупных игроков — США, ЕС, Китая. Им нужен защитник их интересов», — замечает директор Центра изучения новой Турции Юрий Мавашев.

Идеология «осажденной крепости» привела к милитаризации внутренней и внешней политики. Сотрудник Иерусалимского института стратегических исследований Джонатан Спайер приводит пример действия этой тенденции: в 2016 году главным военным советником Эрдогана стал одиозный бригадный генерал Аднаном Танрыверди. Его уволили из армии в 1997 году за радикальные убеждения. В 2012 он создал группу SADAT — турецкую частную военную компанию, предназначенную для секретных операций, в частности против оппозиции. А после переворота он стал оказывать решающее влияние на политику руководства Турции.

Рост влияния новых военных сопровождался усилением роли ВПК. Была запущена программа перевооружения армии. Делалось это под контролем лично близких Эрдогану людей. Например, программу создания боевых дронов, сыгравших решающую роль в успехах Азербайджана в Нагорном Карабахе, курировал муж младшей дочери Эрдогана Сельчук Байрактар. «Нужно понимать, что часть турецкой промышленности, особенно связанной с оборонным комплексом, принадлежит господам генералам и их родственникам. Эрдоган, накачивая деньгами армию и ВПК, обогащает их», — говорит Михаил Магид.

Однако держать военных при себе в Турции Эрдоган все же побоялся. И именно с 2016 года начинается резкая активизация турецкой внешней политики. Глава страны тогда заявил о начале военной операции в Сирии, объясняя, что действия направлены против ИГИЛ и «террористических групп сирийских курдов, угрожающих Турции». «Мы остановим все беззаконие, творящееся в Сирии и Ираке. На территории в две тысячи квадратных километров мы создали зоны безопасности, истребили все террористические элементы, чтобы наши сирийские братья проживали в мире и стабильности».

Участие практически во всех региональных конфликтах удовлетворило силовиков. Они завоевывали для Турции новое влияние и были заняты делом, а не плели заговоры дома. Однако агрессивная внешняя политика стала пользоваться огромной популярностью и внутри страны. Это помогает Эрдогану поддерживать свой рейтинг и замедляет распад электоральной коалиции исламистов из ПСР. Их поддержка если не растет, то и не падает. Так что миф о Великой Турции, вставшей с колен, и «маленькие победоносные войны» пока перевешивают внутренние трудности.

Так что даже если бы завтра в стране прошли выборы, то, проиграй их Эрдоган, все равно выбранный им внешнеполитический курс остается неизменным. «Убежден, что взятый международный курс будет продолжен, поскольку теперь популярностью пользуются только консервативные политики или те из них, кто выражает демонстративное уважение к консервативным взглядам», — считает Юрий Мавашев.

С каждым новым конфликтом, с каждым выстрелом ставки в турецкой геополитической игре поднимаются. Пока у Эрдогана получается удержать баланс и не скатиться к большой войне. Но это пока. Милитаризованное население с молодежью, которая в массе своей тяготеет к национализму, — фактор крайне опасный. Хотя бы потому, что рано или поздно эти ожидания кто-то все же попытается удовлетворить.

Надолго ли хватит турецких амбиций

В России внезапно усмотрели в действиях Турции имперские замашки. Оказалось, что амбиции Реджепа Тайипа Эрдогана простираются не только в направлении Северной Африки и Ближнего Востока, но и вполне акцентированно охватывают российское подбрюшье. Отечественным дипломатам пришлось спешно оправдываться: мол, не друзья нам никакие эти янычары. Так, ситуативные партнеры.

Перспективу этого партнерства турки поняли гораздо раньше нас, продвигая идеи единства тюркских народов через Поволжье и Среднюю Азию аж в Якутию. Но есть ли реальная опасность миру и территориальной целостности нашей страны? Действительно ли мы узнали что-то новое об Анкаре после карабахской войны, разожженной турецкой военной поддержкой? А после обещания организовать производство турецких беспилотников Bayraktar в Украине?

Панисламизм Эрдогана, приводящий в бешенство арабские монархии и, конечно, шиитский Иран, восходит к желанию реинкарнировать халифат и установить духовное лидерство султанов в суннитском мире. Титул халифа перешел к Османской империи в XVI веке по факту захвата Двух Святынь (Мекки и Медины) и Египта, и султаны закрепили его в Константинополе, превратив Святую Софию в мечеть. Поэтому для Эрдогана так принципиальна нынешняя история с возвращением великому храму религиозного статуса. Он подчеркивает непрерывность истории, считая Турецкую Республику продолжением Османской империи, пусть и подрастерявшую былые амбиции.

Сегодня Турция — это 720 тысяч квадратных километров, тогда как былая империя даже по Национальному обету превышает два миллиона квадратных километров, говорит султан, апеллируя к этому документу, принятому по инициативе Ататюрка. Кемалисты отстаивали не религиозное единение, а идею общности на основе национальной идентичности. Это все еще была гигантская территория крупной региональной державы, которую затем урезали в результате нескольких не самых приятных для Турции мирных договоров. Эрдоган публично заявляет, что оппоненты воспользовались слабостью республики, и сегодня в границы Турции должны входить Мосул, Киркук, Эрбиль, Алеппо, Кипр, Баку, Батуми, Варна (Болгария), Босния и, конечно, греческие Салоники, Западная Фракия и острова Эгейского моря.

Но амбиции Эрдогана простираются многим дальше обозначенных территорий. Он активен в Средиземноморье, конфликтуя с Египтом и европейскими державами, обозначил присутствие в Ливии, выстроил отношения с Катаром на фоне его конфликта с саудитами, пытается участвовать в йеменском конфликте, поддерживает палестинцев с претензией на Иерусалим: «Это наш город, который нам пришлось покинуть в слезах».

А когда приходит время, Эрдоган с удовольствием использует тему национальной идентичности, идеи пантюркизма, единства тюркских народов. Например, Султан вспоминает о братском народе Северного Кипра. Или в случае поддержки азербайджанских тюрков-шиитов в конфликте в Нагорном Карабахе. Поэтому сегодня в Анкаре наблюдается политическое единство националистов и исламистов: турецкая экспансия использует весь ценностный набор. Кемалисты, сторонники национального турецкого государства по западному образцу, после краха военного переворота остались в меньшинстве. И большая часть турецких сограждан находит свои плюсы в многовекторной и конъюнктурной политике Эрдогана, не желая большой войны, но принимая имперские амбиции как органичное возвращения былой значимости страны.

К счастью, нынешняя Турция, пусть и прошедшая этап большого «экономического чуда», и близко не обладает ресурсами былой Османской империи даже периода полураспада. Мягкая сила, культурная и религиозная экспансия все равно требуют серьезной подпитки, а экономика слаба. После коронавируса на передний план выходят проблемы безработицы, беженцев, пикирующей лиры. Зародившийся городской средний класс не согласится оплачивать амбиции своего лидера уже привычными благами развитого государства. Во многом турецкая экспансия связана исключительно с именем Эрдогана. Его авторитарный стиль правления пока не подразумевает перехода к наследственному Халифату. Весьма вероятно, что после схода Султана с политической арены страна останется с массой внешнеполитических обязательств в окружении региональных противников, обозленных беспринципностью и непомерными амбициями Блистательной Порты.